Я вежливо улыбнулся и ничего не ответил. Лиз понятия не имела о моих успехах в школе и о том, старался я или нет. Я мог с таким же успехом валяться целыми днями дома с сигаретой во рту и играть в «Call of Duty»[6]. Однако Лиз умела так улыбаться, что казалось, будто ей действительно не все равно, словно она говорит искренне, от чистого сердца. Такой вот талант. Невозможно было не поддаться ее очарованию, хотя бы немного, невозможно было ее не любить.

В этом Грета на нее походила.

Мама немного поболтала с Лиз и ее подругой, потом увидела, что мистер Френсис освободился, и извинилась. Было очевидно, что она не хотела уходить. Лиз поцеловала маму еще раз – на прощание.

– Надо обязательно как-нибудь вместе выпить кофе!

Мы пошли дальше сквозь толпу.

Я размышлял о том, что на самом деле маму никуда не пригласили (хотя могло показаться иначе), и в тот момент различил среди шума голосов и скрипа ботинок по паркету голос Лиз, которая, повернувшись к подруге, тихо сказала:

– Бедняжка. Она моя уборщица.

Сучка.

Я ощутил холод и тяжесть в груди. Эта женщина, эта улыбчивая, вежливая и дружелюбная богатая женщина посмела пожалеть мою маму за то, что та на нее работает. Бедняжка? Маме не нужна ее жалость. Я развернулся, чтобы посмотреть Лиз в глаза, но та склонилась к подруге и что-то ей говорила, понизив голос. И тут я обратил внимание на Грету. Она смотрела на свою мать с абсолютным презрением. Грета услышала ее слова и поняла, насколько ужасно они прозвучали. Потом взглянула на меня. Мы смотрели друг на друга без улыбки, не мигая. В ту секунду я прекрасно понимал Грету, и мы оба это почувствовали.

В четверг мама решила не ехать, как обычно, в Брин-Мар. На следующий день после того, как нашли Грету, она отправила Лиз сообщение, что-то вроде:

Ответа не последовало, но мама его и не ждала. Всю неделю она не находила себе места. Я слушал вполуха, как она говорит сама с собой, загружая стиральную машину или сортируя мусор:

– Не могу же я туда поехать и заниматься уборкой, как будто ничего не случилось? Скорее всего, они не хотят никого видеть…

Она решила подождать, пока Лиз сама с ней не свяжется, а до тех пор держаться подальше от старого фермерского дома. Больше всего на свете мама боялась кому-то помешать.

В девять часов зазвонил телефон. Мама наслаждалась редким свободным утром, смотрела какую-то ерунду по телику и жевала тосты. Шла одна из тех передач про смену стиля: женщине из Манчестера только что поменяли образ, и выглядела она ужасно – мама подумала, что ее платью не помешает глажка. Она не спешила отвечать на телефон – обычно ее донимали звонками благотворительные фонды или мошенники в попытке выманить деньги, которых у нее не было.

Сердце пропустило удар, когда она увидела имя на экране. Звонила Лиз Пью.

– Алло?

– Сэм, ты придешь? В доме страшный бардак.

Мама была поражена. Голос Лиз звучал звонко, как колокольчик, словно ничего не случилось.

– Лиз… ты… – Мама не смогла закончить фразу, и на несколько секунд между ними повисло молчание, в котором утонули все невысказанные слова.

– Ты там? – спросила наконец Лиз.

– Мне так жаль, – произнесла мама.

Долгий, глубокий, медленный вздох.

– Спасибо.

– Я не думала, что ты захочешь…

– Можешь приехать прямо сейчас?

– Да, конечно.

Через десять минут мама, взволнованная, вся на нервах, была в Брин-Маре. Наверняка здесь все будут плакать… Нужно ли ей здороваться с полицейскими (должно быть, их тут целая толпа) или не стоит обращать на них внимание? Надо ли убирать во всех комнатах или только там, где нет людей?

Во дворе фермы стояло несколько машин. Значит, в доме принимали посетителей. Мама не могла решить, хорошо это или плохо. Все машины были новее и больше побитого старенького маминого «фиата», однако она просидела в салоне еще несколько минут под защитой древней колымаги, с которой ее связывало много миль и дорог.