Я почти слышал скрип их мозгов, пока они пытались себе это представить. Усилие так явно отразилось на лицах, что я опустил взгляд на пол, как обычно делал во время школьных собраний, притворяясь, что читаю молитву. Мы воображали Грету в темном ящике бангорской больницы, неподвижную и холодную. Возможно, кожа ее стала синей, как у трупов в телике. Лицо обезображено, разбитая голова по-прежнему покрыта кровью. Красные сгустки застыли в светлых волосах, блестящих и липких.

Когда я поднял взгляд, Дион смотрел на меня. Его лицо ничего не выражало, как будто ему было все равно. Пугающе безразличное лицо.

Кира положила руку на соседний стул. Стул Греты. Она не плакала, но лишь потому, что ей было слишком грустно. Думаю, Кира переживала смерть Греты сильнее всех. Раньше я не знал, что горе может быть настолько тяжелым. Таким, что даже заплакать не дает.

Я пытался вспомнить, когда сам плакал в последний раз. Как следует, по-настоящему, а не для того, чтобы не выглядеть бесчувственным. Но это было давно, очень-очень давно.

Той ночью я не спал – сидел в телефоне и читал, что пишут о Грете.

Мне нравилась моя комната, маленькая и тесная. Больше похожая на гнездо, чем на спальню. Я никогда не приглашал друзей к себе домой. Обычно мы тусили на улице, а в дождь – на автобусных остановках, поэтому я мог не переживать о том, чтó они подумают о моей комнате. На узкой кровати лежали несколько пушистых одеял и целых четыре подушки. Одежда запихана в шкаф и прикрыта еще одним одеялом. На полке в изножье кровати примостился телевизор и игровая приставка, так чтобы я мог играть и смотреть ящик, не вставая. Стены окрашены в бледно-кремовый цвет, который со временем стал выглядеть грязным. Почти вся поверхность оклеена постерами с видами неизвестных городов и суперкарами, которых мне не суждено узреть в реальной жизни.

Раньше на стенах висели постеры с футболистами, но из-за них мне снились кошмары. Все эти лица, смотрящие на меня, пока я сплю… Я был тогда совсем ребенком.

Вместо того чтобы ровно лежать под одеялом, как это делают другие, я устраивал в постели некое подобие норы и забирался в нее, укрывшись самым мягким из одеял – с изображением волка, воющего на луну. В этой позе я обычно и спал, сквозь сон прислушиваясь к далекому гулу машин на шоссе в нескольких улицах от нашего дома. Но так было до смерти Греты. А потом, сколько бы я ни сворачивался калачиком, сколько бы ни закрывал глаза, пытаясь сосредоточиться на звуках окружающего меня города, мыслями я неизбежно возвращался к ее телу. Думая о том, как ей, должно быть, холодно и неудобно в мешке для трупов или в гробу. Я понимал, что это глупо. Конечно, ей не могло быть холодно или неудобно – она была мертва. И все же меня не оставляло чувство, что с моей стороны как-то странно и даже немного жестоко лежать, свернувшись в своей кровати, живым и теплым.

Поэтому я смотрел в телефон и надеялся, что это меня усыпит.

Все там было вполне ожидаемо: большинство людей выражали сочувствие, некоторые писали, что Грета была слишком юной, чтобы гулять так поздно одной, что Бетесда – скверное место и страшные события случаются здесь постоянно. Правда, никто не мог вспомнить, когда последний раз здесь кого-то убили. Никто из ныне живущих в Бетесде этого не застал. И тем не менее всем хотелось верить, что наш город – жестокое и печальное место.

Я лежал в кровати, и свет экрана падал мне на лицо. Я слышал бормотание телика, который мама смотрела в своей спальне. Она наконец переключилась с новостного канала на своих «Настоящих домохозяек»