– Не дури! – Игнатий схватил его за локоть. – Куда ты пойдёшь? Будто не знаешь, что Раден по три раза за ночь в комнаты заглядывает.
– Мне очень надо, Игнат! – Алексей смотрел умоляюще. Кажется, когда-то он был гордым и независимым. И никогда никого ни о чём не просил. Кажется, да…
Уже две недели он не видел Её. Домик на Нижней набережной стоял закрытым, на письма она не отвечала…
– Куда надо-то? Нешто совсем головой оскорбел?!
Игнатий злился, белёсые брови сошлись над переносьем.
– В Летний сад. Там маскарад нынче.
– И как ты на тот берег переберёшься? С Ладоги льды идут, зажорины7 кругом. Никто ночью даже за рубль не повезёт. Жизнь дороже…
Алексей заговорил быстрым горячечным полушёпотом, сердце трепыхалось, как пойманная кошкой мышь:
– Я там лодку присмотрел, сам управлюсь. Ничего… Ты только от Радена меня прикрой. А к утру я вернусь.
– Да как прикрыть-то, коли он ходит и проверяет?! – едва не заорал Игнатий, и пробегавший мимо кадет из третьей роты покосился на него с интересом.
– Скатай мою епанчу, на топчан брось и сверху одеялом прикрой – может, и не заметит ничего…
– Что за нужда тебе за три дня до экзамена так рисковать?! Аттестуешься и гуляй хоть целые сутки.
– Мне нынче нужно, Игнат… пожалуйста… Что тебе, сложно?
– Да не сложно! В бешеном доме тебе место… Из-за блажи так карьерой рисковать. Ведь засекут – в матросы спишут…
Но взглянув в запавшие, тоскливые, как у больной собаки глаза, Игнатий болезненно сморщился и сквозь зубы процедил:
– Неистовец полоумный…
И Алексей понял, что уговорил.
На туалетном столике в беспорядке громоздились мушечницы, баночки для румян, душистая французская пудра, искрами мерцавшая на волосах. Лежали раскрытый веер и футляр с ожерельем. За спиной в безропотном ожидании замерла фигура горничной.
Женщина сидела перед зеркалом, и могло показаться, что она придирчиво рассматривает своё отражение. Но это было не так…
Глаза глядели в пустоту – туда, в дымчатое зазеркалье, где память являла совсем другие картины. Там барышня с застывшим от отчаяния лицом говорила своему собеседнику жестокие слова. Уста произносили, а умоляющие глаза твердили: «Не верь! Посмотри на меня! Услышь то, чего я сказать не могу!»
Не услышал.
Зажатое в ладони тоненькое колечко холодило руку. Тогда, много лет назад, все сокровища Алмазной палаты не стоили этой вещицы…
Женщина резко выпрямилась. Хватит! Сегодня день окончательного расчёта. Наконец, она станет свободна!
Дрогнувшие пальцы потянули золочёную ручку. В ящичке орехового секретера лежал целый ворох бумаг. Но это письмо она могла бы найти на ощупь – оно обжигало пальцы.
Как получилось, что любовь, широкая и солнечная, будто июльское небо, обратилась в бездонную и тёмную, словно колодец, ненависть? Впрочем, неважно…
Много лет назад этот клочок бумаги нанёс ей смертельную рану. Сегодня он послужит орудием возмездия…
– Он мёртв. – Мужчина пристально смотрел в глаза собеседницы, готовясь заметить малейшее изменение в точёных чертах её лица.
Но нет, ни боли, ни тоски лицо не отразило. Не дрогнуло пышное опахало страусовых перьев, судорожно сжатое побелевшими пальцами, не приподнялись от тяжёлого вздоха обнажённые плечи в ореоле дорогих кружев. Всё тем же победительным самовлюблённым блеском полыхали в свете жирандолей8 бриллианты на нежной шее.
Из-за прикрытой двери библиотеки неслись визгливые звуки виол. Отчего-то они раздражали, как комариный надоедливый писк над самым ухом.
– Бедный мальчик… Он сильно мучился? – В голосе печаль и ничего большего.