– Нарушений дисциплины не было, господин капитан! – отрапортовал Алексей, с трудом оторвав глаза от парика.

– А как же драка с гвардейцами, в которой лишь по счастливой случайности никто серьёзно не пострадал? Я ведь предупреждал вас, чтобы вы были аккуратны и не поддавались на провокации Чихачова…

– Гвардейцы были пьяны, ваше благородие, и первыми затеяли ссору. Мы лишь защищались! Кадет Чихачов проявил отвагу и заслонил собой более слабого товарища, отчего и получил порез руки.

Фон Поленс скептически приподнял белёсые брови. Лишённая парика голова трогательно отсвечивала бритой макушкой. У Алексея мелькнула неуместная своей игривостью мысль, что утренний свет, упав на неё, должно быть, отразится солнечным зайчиком.

– Да? А мне сказывали по-другому…

– Готов присягнуть в том, ваше благородие!

– Хорошо, – капитан вздохнул. – Ступайте. И не забудьте, что сегодня вы должны присутствовать на балу под началом господина фон Радена.

Барон Карл Шульц обожал бальную повинность! Это тебе не в карауле стоять, щёлкая зубами на пронизывающем ветру. Кругом красота и благолепие! Зеркала, музыка, нарядные господа и дамы! Среди последних, между прочим, попадались такие гурии, что пальчики оближешь! Карлу нравилось ловить на себе их заинтересованные взгляды.

С тех пор как два года назад Карл резко вытянулся и оформился в высокого широкоплечего юношу, бальная повинность стала его отдушиной в череде скучных учебных будней. Сперва он не осознал своего счастья – развлекать страхолюдин и старух, коими не интересовались прочие кавалеры, показалось Карлу унизительным, но уже со второго бала он понял, что это просто поцелуй Фортуны!

Первое время, правда, с танцами у него было не очень. Танцмейстер академии, господин Ланде, кричал на него, топая ногами: «Вы не на плацу, сударь! Что вы будто лом проглотили!» Но со временем Карл преуспел и в танцах, а если порою и путал фигуры, то за гренадерский рост, голубые глаза и лучезарную улыбку ему многое прощалось.

Но вот чего он никак не мог понять, как это на балы, даже чаще, нежели его самого, брали мраморного истукана Ладыженского? На том настоял опять же Ланде. При виде этого вечно хмурого недомерка танцмейстер восторженно закатывал глаза и лопотал на своём лягушачьем наречии: «Ах, ах! Какая пластика! Какое чувство танца!»

Чего там чувствовать-то? Знай ноги переставляй да улыбайся даме!

Помимо воли Карл ревниво следил за сотоварищем, легко и, словно бы, с некоторой ленивой утомлённостью, двигавшимся в строю танцующих пар. Партнёрша у Ладыженского была страшна, как участь нераскаянного грешника – узкое личико, глаза посажены так глубоко, что даже цвета не разобрать, и вся рябая от оспы.

Видимо, почувствовав на себе взгляд, Ладыженский уставился на Карла.

Как же он высокомерен, этот сноб! От взгляда на его неподвижное, как у изваяния, лицо с немигающими заледенелыми глазами у Карла начинала ныть вся челюсть, хоть к зуболому беги.

И было бы с чего нос драть… Не князь, не граф, так, дворянчик захудалый. Всех козырей, лишь отец – полтавский инвалид, что с государем в одной палатке ночевал. Говорят, жизнь ему как-то спас, да, верно, врут – уж за такую-то услугу Пётр, небось, расщедрился бы на что-нибудь поавантажнее, чем негодящий домишка на Луговой улице.

Глаза Карла с мрачной неприязнью следили за однокурсником. Ну что в этом выскочке такого, чего нет в нём самом? Что позволяет держаться так непринуждённо и уверенно в любой ситуации? Ведь скучный до зубовного скрежета. В карты не играет, в кутежах не участвует, на шутку и то не улыбнётся никогда, только смотрит холодно, будто аршин прикладывает. Друзей за семь лет не нажил… Хотя в академии его уважают, этого не отнять.