– Что ты имеешь в виду?

– По-вашему, нужно всегда быть милой, двадцать четыре на семь, даже если не хочется? И если не хочется, но все равно ведешь себя мило, это ведь вроде как обман?

Не первый такой случай, но достаточно редкий: философские вопросы от пациента. Я настолько привыкла к безумным звонкам и вечным ипохондрикам, которые воспринимают каждую царапину как конец света и трагедию века, что попросту растерялась, услышав глубокую мысль.

– Ты… кажется, ты не того человека спрашиваешь, – пробормотала я. – Стыдно признать, но я далеко не всегда такая уж милая. Даже наоборот случается: когда легко можно быть милой, я решаю вести себя как… ну ты сама сказала, как всезнайка.

– А если, например, вести себя не мило, но быть милой в душе? – спросила Габриэлла. – Или нет, погодите: если ваши действия помогают людям, а мысли при этом злые? Типа, делаешь людям добро, а в глубине души злишься.

– Ого! По телику такого точно не услышишь.

– Но ведь вопросы интересные, правда?

– Конечно. Получается, ты еще и философ?

– Я просто думаю иногда о всяком таком.

– Замечательно, – похвалила я.

– Можно задать вам еще один вопрос? – поинтересовалась девушка.

– Спрашивай, что захочешь.

– У меня ведь плохи дела, да?

Я ответила не сразу. Вначале проверила, есть ли вода у нее в кувшине, и разгладила простыню.

– Да. Не слишком хороши.

Она тоже помолчала, прежде чем сказать:

– Спасибо за честность.

– Лучше бы мне не пришлось такое говорить.

– Вы когда-нибудь врали пациентам?

– Нет, и не собираюсь.

– Серьезно? Даже маленьким детям?

– Давным-давно я поклялась себе никогда не лгать пациентам. Неважно каким.

Габриэлла пристально посмотрела мне прямо в глаза, словно испытывая. А потом спросила:

– Я могу умереть в любой день, ведь так?

Я просидел возле Кейт и Энджи час, спрятав лицо в ладони и скуля, как раненый зверь в поле. Потом попытался помолиться, но быстро сдался и сказал Богу: «Знаешь что? Катись-ка ты на хер, и вселенную свою с собой прихвати». Наконец я выбрался из угла комнаты, где провел все это время, и вызвал полицию. А пока дожидался, взял оставшиеся полпакетика героина и спрятал в нашей спальне за вышивкой, на которой было написано: «Самое хорошее в завтра – что появится еще больше вещей, которые можно любить».

Шеф полиции появился в тот момент, когда я прятал два неиспользованных шприца: Кейт купила в аптеке упаковку из трех штук. А через час я сидел перед письменным столом в полицейском участке, пока скорая увозила двух единственных на свете людей, которых я любил.

Крайнер убедился, что я был утром на работе, и задал медикам достаточно вопросов, чтобы сообразить: я не имею никакого отношения к смертям жены и дочери. В таком маленьком городке, как Локсбург, он, по сути, был обычным копом в патрульной машине, просто с дополнительной нашивкой на рукаве. Как правило, я не доверяю людям в форме, но этот мужик, по крайней мере, проявил куда больше сострадания, чем полицейские Филадельфии. Те сплошь и рядом вели себя так же грубо и жестко, как наркоманы.

– Ну так где же героин?

– Я больше девяти лет как завязал.

– Значит, зависимость у вас прошла?

– Конечно, не прошла. Я зависимый и всегда буду зависимым. Я каждый божий день жажду этого дерьма. Просто научился сдерживаться.

– Где ваша жена взяла наркотик?

– Не знаю, – сказал я, хотя пара-тройка идей на эту тему у меня была. В Локсбурге полно лузеров, которые будут рады продать тебе любую дрянь, только попроси. Уж конечно коп должен понимать такие вещи.

– Я просто нигде не заметил пакетиков.

– Пакетиков?

– Из-под героина.

– А-а, ясно. Не знаю, что вам сказать. Может, они где-то в комнате валяются.