Я знаю, что так оно и есть. Кампьотти, рассказывая анекдоты о сексуальной одержимости своей Доротеи, потрудился также объяснить нам причину этого явления: до войны он изучал медицину.

Она встревожилась, потому что, прощаясь, я холодно кивнул головой:

– Вы завтра не придете?

Я медлил с ответом, и тогда Доната продолжила:

– Если не придете, к вечеру у меня поднимется температура, и начнутся приступы кашля, респираторный кризис, как тут выражаются. Вы не должны забывать о моем состоянии. Я тяжело больна, вам это известно?

Она говорила невозмутимо, уповая на силу шантажа. Я знаю: отступать уже поздно.

Возвращаясь из солдатских бараков после вечернего обхода, я встретил капитана Алатри, который вынудил меня пройти с ним добрую половину деревенской дороги. Он был пьян, но в той степени ясности и улета, которая присуща некоторым алкоголикам.

Капитан пьет. Началось это в окопах и продолжается поныне: завязать он не может. Прячет бутылки с коньяком повсюду, из страха остаться без горячительного: в белье, в ящиках с боеприпасами… Он пьет, чтобы забыть. А забыть изо всей этой войны ему хочется только одно: трупный запах, тот сладковатый, обескураживающий запах, который въедается в мозг и оттуда уже не уходит, утверждает он, даже ночью во сне.

Омерзительны черви, омерзительно зрелище лопнувших животов, гниющих лиц с вытекающими глазами, но запах – хуже всего. У Алатри мания трупного запаха: он ему снится, обступает со всех сторон и, сжимая кольцо осады, медленно губит.

Он задел меня, сравнив запах смерти, блуждающий по извилинам его мозга, с ладаном, «запахом, столь любимым Господом». Мысль развеселила его, он смеется и даже хохочет:

– А может, – говорит он, глядя на меня вопросительно, – запах разлагающейся в окопах плоти нравится Ему больше? Тогда бы все прекрасно объяснялось: и причина войны, и ее нескончаемость.

Я не отвечаю ему; просто иду рядом. Алатри некрасив, он, можно сказать, совершенный образец неописуемого уродства. Косоглазие и асимметричность лица – это еще куда ни шло, но в чертах его есть что-то порочное, что, как правило, встречается только у ослепительно красивых мужчин.

Внезапно он у меня спросил:

– Дон Рино, а ты чего ради воюешь?

– Я – не воюю, воюете вы, – ответил я, пытаясь уйти от ответа. – Я тут работаю, примерно как у себя в приходе.

Он долго и пристально смотрел на меня, будто рассматривал насквозь.

– Я-то знаю, – наконец он промолвил, – что война для тебя лучше.