– Я не давал, но, оказывается, кто-то за меня расписался.

– Что же, вы так и оставите это?

– Да ведь все пустынники против монастыря. По-моему, надо что-нибудь предпринять, чтобы о. Иларион больше не ездил в Москву, а подпись – дело маленькое.

– Давно он хлопочет?

– Начал еще старый Иларион, но потом раздумал. После него о. Хрисанф, пустынник (теперь священником в Петрограде), думал небольшую обитель устроить. А тут взялся Иларион. Измучил нас всех, каждый месяц ходил: давай да давай подписи. Мира не стало у нас. Споры да пересуды. Пустынники и решили: пусть хлопочет, только бы в покое оставил. А теперь видим, что худо может быть, а помочь как, не знаем.

Я, не скрывая, сказал все, что думал об о. Иларионе.

Отец Иван слушал внимательно и просто сказал:

– Я вам ничего не говорил, чтобы не настраивать против человека. А раз вы сами видите – скрывать нечего: я тоже о нем так думаю. Раньше зло на него было. А теперь нет. Жалко мне его…

– Неужели же, кроме него, никто не хочет монастыря?

– Да почти что никто.

Нам приходилось разговаривать урывками. Пассажиры кричали на своем наречии какое-то слово, похожее на:

– Меу! Меу!

Мы рассаживались по разным дилижансам и ехали дальше.

С полпути дорога пошла по краю отвесного обрыва.

Внизу бурно, как водопад, с грохотом и шумом неслась река, и с непривычки все время казалось, что дилижанс вот-вот упадет в пропасть… Особенно жутко было на поворотах. Лошади бегут быстро. Перед глазами обрыв. Но дилижанс круто поворачивает, и опять слева стена скал, а справа обрыв к реке.

Доехали до селения Ольгинского. В гору подымается какая-то процессия. Священник, седой старик, верхом на лошади, а впереди него и за ним идут разодетые мужчины и женщины.

Дорога стала ровнее. До армянского села, где останавливаются дилижансы, недалеко – верст шесть.

Солнце жжет, и горячий ветер не освежает, а томит еще хуже. Лошади устали. Почернели от пота. Идут нехотя. Веселый кучер совсем опустился на оглобли и спит в какой-то фантастической позе: мне на колени положил руку, голову – на колени к другому пассажиру, одна нога на одной оглобле, другая на другой…

И только перед самой остановкой он быстро, точно кольнул его кто, встал на ноги, засвистел, прокричал что-то, лошади понеслись вскачь, и мы, как пожарные, подлетели к последней станции…

От армянского села нам предстояло совершить первый небольшой переход пешком: до подворья Драндского монастыря шесть верст.

Взваливаем с о. Иваном на плечи сумки и отправляемся в путь.

Дорога идет по открытому шоссе. Солнце печет невыносимо, но идти почему-то легко и приятно. Может быть, горный воздух действует так. Может быть, сознание, что вот началось и настоящее путешествие. Плечи еще не устали, и даже тяжесть от сумки доставляет какое-то особенное удовольствие. Впереди по шоссе гонят стадо. За стадом верхом едут туземцы, идут навьюченные лошади.

– Это наши приятели, – говорит о. Иван. – Пастухи гонят стада на горы. Осенью они спускаются и по пути заходят к нам за данью, – смеется он.

– Что же они у вас берут?

– Да все! Посуду, ложки, сапоги, подрясники – все, что найдут, даже никуда негодные тряпки.

У «приятелей» вид очень добродушный. Они кланяются нам и говорят:

– Здрасьти!..

Отец Иван улыбается на это приветствие:

– Вы знаете, они удивительно вежливы. Когда приходят грабить, обязательно здороваются, подают руку и говорят: «Здрасьте». А когда уходят с награбленным, говорят: «Прощай».

– Поселенцы не трогают вас?

– Около нас живут сванеты. Им воровать никак нельзя. За воровство их выселяют. У них такой обычай есть: каждый новый поселенец дает своим односельчанам присягу, что не будет воровать в таком-то районе, ну, положим, от Лат до перевала. И присягу хранит свято. За Латами будет воровать сколько угодно, – это у них и за грех не считается; ну, а там, где присягал, ни за что!