Оставив мысли о Марке, я прикурил сигарету, так и не приняв положения сидя, и стал думать о той паршивой статье. Я не мог пить, когда писал, и не мог писать, когда пил. Поэтому, даже не заглядывая вперед, я уже сечас мог сказать, что писать сегодня опять не получится. И виной тому был стакан паршивого темного пива. Короче говоря, все это было неправда от начала и до конца. Ну а может, дело могло быть и в том, что я был неправильный писатель? Может, и книжки у меня были неправильные и дурацкие? Может, мне стоило бы посещать больше сомнительных мест и не вести счет сигаретам, и потом, может, перестать делать зарядку и плавать в реке? Короче, от солнца мой мозг совсем расплавился. Я накрыл лицо мокрым полотенцем и продолжал курить, оставив пустое пространство для рта и сигареты.

Где-то сбоку раздался негромкий щелчок. Так звучала защелка у соседской калитки. Широкий болт, выскользнувший из железной полости. Каждый раз, когда кто-то из них двоих выходил за пределы участка, либо наоборот оказывался внутри, раздавался один и тот же железный лязг, похожий на звон гигантского колокола. Этот звук раздавался не то чтобы редко, но достаточно нечасто, чтобы я сразу же подходил к окну, выходил на веранду или как сейчас откидывал от лица полотенце, чтобы посмотреть на человека у сетки. Я делал это далеко не из любопытства. На него, я думал, я не мог быть способен. Здесь имело место быть что-то совершенно другое. Что-то, сравнимое с неосознанным движением – примерно так же, например, обоссываются маленькие дети или собаки кусают протянутую им руку, когда та отбирает у них еду. Когда раздавался железный шлепок и болт вылетал из щеколды, у меня в голове как будто бы загоралась лампочка, и чтобы ее погасить, мне нужно было посмотреть в сторону их калитки. Я знал, что не увижу там что-то из ряда вон выходящего, например, проститутку в одном неглиже или какого-нибудь вора с банданой во все лицо. К сожалению или счастью, от моих соседей можно было ожидать только обыденности – хромого и низкорослого деда, которого за руку выводила девчушка, ее саму с ее заржавевшим велосипедом и маленькую псинку, которая всегда моталась следом за ней, словно развязанный шнурок на кроссовке.

Из-за дверцы калитки показалась девчонка со смуглыми руками. Смотря на них со стороны, у меня возникало чувство, будто те были неприлично волосатыми. А волоски эти были тонкими и белыми, совсем как у альбиносов. Впрочем, может я был и неправ. Я приподнялся и потянулся к пиву. Солнце лепило из меня черт-те что. Я снова взялся за полотенце и приложил его ко лбу. Теперь оно было почти что сухим. Девочка вышла на садовую дорожку, вымощенную крупными круглыми камнями, и потащила за собой веревку. Толстая и наверняка увесистая – девочка несла ее, перекинув через плечо как мешок с картошкой, и сама наклонялась вниз, практически сгибая корпус напополам – она ползла по траве и сбивала головы цветам, росшим практически у земли. Зеленая, и как мне тогда показалось издалека, испещренная каким-то мелким рисунком, она была совсем как змея.

Когда девочка подошла ближе, я рассмотрел в веревке шланг для полива растений. Оставив калитку настежь открытой, она поправила подол белого платьица и бросила в меня свой быстрый взгляд, от которого я не сумел увернуться, отведя глаза куда-нибудь в сторону, после чего растворилась в глубине сада. Зажав сигарету зубами, я продолжал самозабвенно курить. Перед моими глазами открылся вид, который мне еще ни разу не приходилось видеть так подробно и близко. Каменная дорожка петляла и доходила до самого порога крыльца. К резным перилам тянулись толстые стебли высоких кустовых роз. Красные и белые. Почему-то я был уверен, что их розы не были изъедены тлей, как Маркины. С левой стороны в их доме торчал низкий балкон. На нем стоял деревянный стул, прислоненный к стене с окном, и пару горшков с цветами, которые, мне казалось, были уже на волоске от падения. Внезапно в окне кто-то прошмыгнул, но то движение, а то и силуэт этого человека, я уловить не смог.