«Ну что ж, – решила Бекка, доставая сверток, – теперь он к нему прикоснется». И, прикоснувшись к нему, он обязательно увидит разницу между тем Дерриком Мэтисоном, которым он является на самом деле – и тем Дерриком Мэтисоном, которым он пытается стать. Бекка уверяла себя, что дело не в Кортни Бейкер. Дело в том, чтобы Деррик оставался верен самому себе. Именно это ему необходимо.

Бекка спрятала сверток к себе в рюкзак. Она быстро вылезла из шалаша и ушла из леса. Когда она зашагала обратно к Лэнгли, уже начало смеркаться. Ей предстояло пройти несколько миль, но час был поздний, и она не стала рисковать, дожидаясь автобуса.

Она добралась до Лэнгли быстрее, чем надеялась: когда она трусила по обочине, пожилая женщина с фиолетовой прядью в волосах притормозила и предложила подбросить ее до города. Продрогнув до мозга костей, она была счастлива забраться в машину, где на нее обрушились две таксы, популярные мелодии «АББА» и жар от включенной на полную мощность печки. Уже через пять минут она оказалась перед медпунктом Лэнгли, где, как она знала, Деррик обычно дожидался, когда у его мамы закончится рабочий день.

Он был в приемной один. Склонившись над тетрадью, он то заглядывал в книгу, то что-то записывал. Когда дверь открылась, он поднял голову. На секунду встретившись с Беккой взглядом, он снова вернулся к своим записям.

Бекка не стала останавливаться, чтобы услышать его шепотки. Она вынула наушник «глушилки» еще на обратном пути из леса, и сейчас не вернула его на место – но все равно не стала дожидаться и проверять, как он может ее встретить. Она боялась потерять решимость. Она пересекла комнату и села рядом с ним.

Он начал было вставать. Она положила ладонь ему на руку. Он запротестовал было:

– Эй, что ты…

Но больше Деррик ничего не успел сказать: в этот момент она открыла рюкзак и вытащила сверток – и он прекрасно понял, что находится внутри.

И тут она услышала от него: «Не может быть… она же… нет… теперь все… черт-черт-черт… вот что бывает… вот это да!.. говоришь о доверии…» Она легко могла бы завершить каждую отрывочную мысль, потому что понимала: все они относятся к тому, что лежит у нее на коленях. В свертке были десятки писем: их все Деррик писал Риджойс. Ей было пять лет, когда он от нее уехал. Ей еще не было трех, когда она осиротела – и она даже не знала, что он – ее брат.

Деррик сказал шепотом – таким яростным, что он ощущался как пощечина:

– Зачем ты их взяла? Какого черта… Ты даже права не имеешь…

– Это – то, кто ты есть, – сказала она ему. – Тот, от кого ты убегаешь. Именно потому я имею право.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь! На что ты рассчитывала? Что я паду на колени, признаюсь в любви, буду умолять о прощении и…

– Мы тут ни при чем! – прошипела она. – «Нас» больше нет: ты позаботился о том, чтобы я это усвоила. Ладно. Я поняла. Это конец. У нас с тобой больше ничего нет. Но это – то, что я сейчас держу? Это касается тебя и твоей сестры.

– Заткнись! Заглохни!

– Не заткнусь. Ты уже восемь лет скрываешь Риджойс, а теперь и сам начал прятаться. Думаешь, я этого не вижу?

– Я же сказал: заткнись!

– Ты убрал флаг, ты спрятал фотографии, ты отращиваешь волосы, и все думают: «О, смотрите: он становится американцем!» А на самом деле…

– Уматывай отсюда!

Он вырвал у нее письма.

– Ты не можешь все время прятаться…

– Какого дьявола? – Он сунул письма себе в рюкзак. Такого сурового выражения лица Бекка у него еще никогда не видела. Он яростно прошептал: – Думаешь, тебе можно говорить мне насчет того, как что-то от кого скрывать? У тебя крыша поехала! Ушам своим не верю, блин! Я-то прячу всего лишь пачку писем. А вот ты…