– Игорь, дай соль. Вечно у тебя все несоленое.

Папа встал и, достав из шкафчика солонку, протянул маме. Она стала трясти солонку, но соль почти не сыпалась. Должно быть, дырочки забились. Мама трясла все нетерпеливее. И тут ее раздраженный взгляд остановился на окне.

– А где занавеска?

– Она испачкалась. Жир со сковородки стрельнул. Пришлось постирать ее, – ответил папа.

– Господи! Ну сколько раз можно говорить: закрывай сковороду крышкой, когда готовишь!

– Тогда картошка будет не жареная, а тушеная, – заметил папа. Тут, кстати, он абсолютно прав. Под крышкой – совсем невкусно.

– Зато чисто будет! Ты нажаришь тут вечно, а мне потом всю кухню отмывать. Вот теперь сам будешь гладить занавеску.

– Хм… – прочистил горло папа. Он боялся сказать ей правду о судьбе занавески. Я бы на его месте тоже боялась. Мама любила их. Сшила сама еще лет восемь назад и очень бережно к ним относилась. – Тут такое дело… Я поставил стирать занавеску, а когда вытащил из машинки, увидел, что она вся изорвалась.

Мне показалось, папа даже весь сжался, готовясь к реакции мамы.

– Ты что, в «Малютке» занавеску стирал? – мама вся позеленела от возмущения. – Нет… ну это же надо догадаться! Я их всю жизнь руками стираю, а он – в машинку! Игорь, скажи честно, ты совсем идиот?

И тут папино виноватое выражение лица резко изменилось, его словно всего перекосило, даже губы затряслись.

– Рита, ты переходишь все границы.

Для мамы это должно было послужить предупреждением. Ей стоило остановиться, но нет. Она даже не заметила, что вступила на опасную территорию.

– Я перехожу все границы? Да мне надоело нянькаться с тобой! Ты как второй ребенок.

– Подожди, – остановил ее папа. – Лерочка, сбегай в магазин. Купи хлеба.

– Так есть же еще, – сказала я, не понимая, что меня просто хотят спровадить.

– Там мало. Купи еще, – настоял папа, засовывая мне копейки в руку.

Я убежала в магазин, еще не понимая, насколько все серьезно. Папа редко перечил маме, сегодня я даже порадовалась, увидев в нем внутреннюю силу и решимость поставить маму на место. Но когда я возвращалась домой, не спеша обгрызая хрустящую корочку с буханки хлеба, навстречу мне из подъезда выскочил папа с чемоданом в руке. Я вся так и обомлела и, обливаясь слезами, бросилась к отцу.

– Папа, папочка… Куда же ты? Не уходи, пожалуйста! Не оставляй меня! – рыдала я, хватая его за руки.

– Тише, тише, Лерочка. Не кричи. Соседи смотрят ведь, – у него в горле словно застрял комок, он сам готов был заплакать. – Пойми, так надо. Нельзя так больше жить. Нельзя.

– Забери меня с собой, – просила я.

– Куда же я тебя заберу? Я сам не знаю, куда иду. Не сейчас. Лучше тебе с мамой.

И он ушел. А я осталась стоять у подъезда с надкусанной буханкой хлеба в руках. Кроме бабульки-соседки, с любопытством выглядывающей из окна первого этажа, никто не заметил разыгравшейся трагедии. Конечно же, буквально на следующий день она растрепала эту свежеиспеченную новость всему дому, приукрасив ее и добавив острых подробностей на свое усмотрение. Но на тот момент я стояла совсем одна, глубоко переживая свое горе, а жизнь вокруг продолжалась. Дети резвились на улице, мамаши голосили из окон, призывая свои чада вернуться домой. Какой-то пьяница распевал песни гнусавым голоском. И тогда, в свои десять лет, я поняла, что твоя беда – только твоя, всем остальным на нее плевать. Даже когда об уходе папы из семьи заговорил весь двор, даже тогда им всем было плевать. Просто очередная сплетня, повод почесать языками.

Мама придерживалась мнения, что это ненадолго, просто каприз слабого человека. Но он больше не вернулся. С тех пор мама стала еще нетерпимее, категоричнее. Я думаю, она любила отца, но так никогда в этом и не призналась. Она не смогла простить его. То, что он сделал, стало для мамы актом высшего предательства. Отец не перестал общаться со мной, мы часто встречались, гуляли, ели мороженое и много разговаривали обо всем. Он был для меня тихой гаванью, человеком, который слушал и слышал меня. Мама же вызывала во мне чувства прямо противоположные. Рядом с ней я ощущала себя натянутой струной, стараясь контролировать свое поведение, слова, мысли и даже чувства. Мне всегда казалось, что я делаю что-то не так. Под ее испытующим взглядом я конфузилась, терялась, становилась неуклюжей, неловкой, как слон в посудной лавке. Делая или говоря что-либо, я оборачивалась на нее, ища молчаливого подтверждения, поощрения, но натыкалась только на взгляд, полный разочарования и внутреннего раздражения от неоправданных ожиданий. Если в редких случаях мне удавалось добиться одобрения и похвалы со стороны матери, то они были сухими и сдержанными, словно она все еще сомневалась в их заслуженности.