Ущелье слегка изгибалось, повторяя речное русло, и каждым последующий поворот открывал взору удивительные виды источенных водой каменных пород. Эрозия придала каньону причудливые и живописные очертания, и я не смог удержаться, чтобы не сделать несколько снимков.

То и дело на пути попадались наносы плавника, иногда настоящие завалы из вырванных с корнем стволов, веток и лесного мусора. Ноги проваливались в сыпучей гальке, и постоянно спотыкались о валуны и вросшие коряги. Каждый шаг давался с трудом, но спасительная речная прохлада того стоила, и к вечеру мы отмахали два десятка километров. Когда заходящее солнце окрасило края ущелья в оранжевые оттенки, а внизу разлился полумрак, мы остановились на ночёвку.

Ходьба по галечнику утомляет невероятно, но я чувствовал заметно меньшую усталость, чем вчера. Наверно, стал привыкать и к местному климату, и к трудностям похода, и, если бы не отсутствие нормальной еды, то наше путешествие счёл бы вполне интересным и познавательным.

Сражаясь с расстоянием, словно с настырным соперником, мы упрямо шли вперёд, и к концу третьего дня по моим прикидкам преодолели первую сотню вёрст.

В полном соответствии с картой русло начало плавно отклоняться на юг. Ущелье заметно расширилось, и его стены стали пологими и испятнанными травой и кустами. Шум реки, от которого мы почти оглохли, стал тише, а вид вокруг изменился. За полосой галечника появились куртины травы, и даже небольшие деревья. В середине четвёртого дня ущелье расширилось, превратившись в зелёную долину, шириной с километр. Появилась и настоящая тропическая растительность: железные деревья, ироко, дубовые и ореховые рощицы с густым подлеском из кустарников, фикусов и разных лиан. Обходя заросли, мы двигались по открытым прогалинам, и я не уставал вертеть головой, наблюдая обилие разной летающей, бегающей и ползающей живности. Из-за пестреющей цветами и бабочками весёлой зелени лесных опушек раздавался жизнерадостный гомон птиц, которые то и дело перелетали с ветки на ветку, мелькая ярким оперением.

Благодушное настроение, навеянное райским видом, обрушилось вдруг и внезапно в три часа пополудни пятого дня пути. Едва мы перебрались через каменистый ручей и направились к опушке небольшой рощи, как оттуда донеслись исполненные гнева и боли крики разведчиков. Сломя голову я бросился на шум, слыша за спиной топот десятка ног.

Возле большого ветвистого дерева передо мной открылась картина только что разразившейся трагедии. В примятой траве судорожно дёргала лапами огромная пятнистая кошка с копьём в боку. Она блевала кровью, издавая невыносимую вонь. Чуть дальше, яростно скалился и громко огрызался другой леопард. Его вытянутые задние лапы не шевелились из-за перебитого ударом копья хребта, но передними лапами он всё ещё пытался дотянуться до лежащего метрах в пяти окровавленного Лихура, возле которого суетился Сагни.

Я бросился к Лихуру и понял, что дело дрянь. Рубаха на груди набрякла кровью, которая толчками вытекала из зияющей рваной раны на шее справа. На его груди и правом плече кровоточили глубокие разрывы от леопардовых когтей и зубов. Счёт пошёл на секунды и, как это всегда бывало в критических ситуациях, я отключился от всего мира и начал действовать спокойно, быстро и решительно.

Отстранив Сагни, я в первую очередь крепко прижал рану на шее ладонью. Рядом шлёпнулась моя сумка. Не поднимая глаз, я благодарно кивнул Нигиру. Достать тампоны, прижать их к шее, и притянуть ремнём через поднятую левую руку, было делом нескольких секунд. Тампоны мгновенно промокли, но кровотечение остановили. Не зная точно, каков объём циркулирующей крови у тиаматиан, я прикинул их пропорции относительно размеров людей, и предположил, что их сердца гоняли литров пятнадцать-семнадцать. За эти несколько минут Лихур потерял литра четыре-пять. Плохо, но не критично.