– Явился, не запылился, – крикливым голосом встретила в прихожей жена. – Что? Уже? – скрестив крепкие руки на большой груди, Анна пробуравила Саморядова побелевшими от злости глазами. – Я же просила тебя.

– А что? Я же ничего… – Саморядов виновато улыбнулся. – Я только…

– Хоть лоб хоть по лбу. Тебе же нельзя. Ты же сам знаешь, что нельзя.

– Да я же только…

– Да не только это! Не только! – взорвалась она, и Саморядов весь непроизвольно сжался, словно от удара взрывной волны. – А, что с тобой говорить, – жена махнула на него рукой и вернулась на кухню.

Насвистывая что-то, Саморядов повесил куртку на шаткую вешалку, которую жена когда-то приволокла из мебельного, поставила в углу у двери и теперь вешалка там стояла, кренясь под ворохом одежды.

Саморядов прошел в детскую. За столом корпел худенький, белобрысый тихий мальчик. Костя учился в пятом классе в лицее с техническим уклоном. Он частенько прогуливал уроки, отчего получал от матери, которая накидывалась на него со словами «Как же я тебя ненавижу!»

Костя рисовал фломастерами в альбоме для черчения. Стоявшая рядом Варя настойчиво тянула руку к фломастерам, а Костя отстранял назойливую руку сестры. Саморядов поцеловал дочь в макушку, там топорщились мягкие рыжеватые волосы.

– Котя лисует, – пролепетала Варвара и опять потянулась к фломастерам. – Валя тоже хочет лисовать.

– Рисуешь? – спросил Саморядов. Ведь надо же что-то было сказать. Костя кивнул и еще ниже наклонился над рисунком. Рисунок заполняла сумятица разноцветных линий. Саморядову стало муторно, тревожно. Его охватило глухое раздражение.

– Может, хватит заниматься всякой херней? – сказал Саморядов.

– Это не херня, – буркнул Костя. – Сам ты херня.

– Сам ты хелня, – Варенька схватила желтый фломастер и засунула в рот. Костя отобрал у сестры фломастер. Варенька скривилась, собираясь с силами, чтобы закатить концерт. Между тем на кухне играло радио, жена звенела посудой, пахло щами. Саморядов хотел отвесить сыну подзатыльник, но скрепился.

– Ты же не умеешь рисовать, так зачем мучаешься? – сказал Саморядов. Костя еще ниже склонился над рисунком, выводя каракули синим фломастером. Эти каракули напоминали граффити. И подобно граффити смутно беспокоили Саморядова. От этого чувства хотелось избавиться, во что бы то ни стало. – Лучше иди, проветрись. А то киснешь в четырех стенах, бумагу изводишь, – усмехнулся Саморядов. – Художник от слова худо.

– Сам иди, проветрись, – огрызнулся Костя, вырисовывая какие-то завитушки.

– Иди, пловетлись, – Варя нацелилась на черный фломастер.

Саморядов, пряча за усмешкой злость, стал подтрунивать над сыном, поддевать его и высмеивать рисунок.

– Варя и то лучше тебя рисует, – Саморядов подмигнул дочери. – Правда, дочь?

– Плавда! – крикнула Варя, хватая фломастер.

Насупившийся, покрасневший Костя ничего не отвечал, упрямо продолжая рисовать. Он все ниже склонялся над рисунком, словно страдая близорукостью, или словно колкие слова отца давили на него.

И вдруг Костя уронил голову на руки и расплакался. Варвара с испугом посмотрела на брата и заревела, быстро набирая обороты и прибавляя громкость. Словно опомнившись, Саморядов растерянно посмотрел на Костю, на Варю, которая уже завывала, как потерявший управление, пикирующий самолет.

– Да ты чего, в самом деле? Я же ничего, – сказал Саморядов. – Я же так, шутил. Ты чего, в самом деле, – он тронул плачущего сына за плечо. Тот дернул плечом, как бы стряхивая с себя руку отца.

Из кухни прибежала жена.

– Что здесь происходит? Неужели нельзя хоть пять минут обойтись без крика? – закричала она. В ее глазах полыхали досада и злость.