– Вы имеете в виду господина де Ришелье?

– Разумеется.

– Герцога де Ришелье?

– Черт побери, не кардинала же! Все же я еще не так стар. Впрочем, он добился меньшего, чем его племянник, и держался он не так долго.

– Удивляюсь, барон, что, имея столь могущественных друзей, вы удалились от двора.

– Удалился на время, вот и все, но когда-нибудь я еще туда вернусь, – отвечал барон, бросив странный взгляд на дочь.

Бальзамо на лету перехватил этот взгляд.

– Но господин маршал способствует хотя бы продвижению вашего сына? – спросил он.

– Да что вы! Он моего сына терпеть не может.

– Сына своего друга?

– Он совершенно прав.

– Как! Вы полагаете, что он прав?

– Этот философ, черт бы его побрал, внушает маршалу отвращение.

– Впрочем, Филипп платит маршалу взаимностью, – с отменным хладнокровием вставила Андреа. – Леге, уберите со стола!

Молоденькая горничная оторвалась от окна, которое, казалось, властно притягивало ее взгляд, и принялась за дело.

– Ах, – вздохнул барон, – было время, мы засиживались за столом до двух ночи. Но тогда нам было чем угоститься на ужин! А когда еда уже не шла нам в глотку, мы продолжали пить. Но что за радость запивать трапезу дрянным вином… Леге, подайте бутылку мараскина… если там еще что-нибудь осталось.

– Выполняйте распоряжение, – сказала Андреа горничной, которая, прежде чем повиноваться барону, ждала, казалось, подтверждения от своей госпожи.

Барон откинулся на спинку кресла и, прикрыв глаза, принялся испускать преувеличенно меланхоличные вздохи.

– Вы говорили о маршале де Ришелье, – начал Бальзамо, решив, по-видимому, во что бы то ни стало поддержать разговор.

– Да, – откликнулся Таверне, – вы правы, я о нем говорил.

И он замурлыкал какой-то мотивчик, меланхоличностью не уступавший вздохам.

– Пускай он ненавидит вашего сына, пускай ненависть его объясняется тем, что ваш сын философ, – продолжал Бальзамо, – но к вам-то он, по-видимому, питает прежнюю дружбу: вы же не философ!

– Я-то? Нет, упаси бог!

– Полагаю, что вы достаточно знатны? Вы были на королевской службе?

– Пятнадцать лет. Я был адъютантом маршала; мы вместе проделали маонскую кампанию, и дружба наша зародилась… постойте-ка… во времена знаменитой осады Филипсбурга[37], – значит, не то в тысяча семьсот сорок втором, не то в сорок третьем году.

– Вот оно что! – воскликнул Бальзамо. – Вы участвовали в осаде Филипсбурга! Я тоже там был.

Старик привстал в кресле и с изумлением взглянул Бальзамо в лицо.

– Простите, – осведомился он, – но сколько же вам лет, любезный гость?

– О, я старше, чем кажусь, – отвечал Бальзамо, протягивая свой бокал Андреа, которая грациозно налила ему вина.

Барон по-своему истолковал ответ гостя; он решил, что у Бальзамо есть причины скрывать свой возраст.

– Сударь, – заметил он, – позвольте сказать вам, что для человека, дравшегося под Филипсбургом, вы выглядите чересчур молодо. Со времени осады минуло двадцать восемь лет, а вам никак не дашь больше тридцати, если я не ошибаюсь.

– Ах, боже мой, да ведь тридцать лет дашь кому угодно! – небрежно уронил путешественник.

– Мне, черт побери, никак их не дашь! – воскликнул барон. – Тридцать лет мне было ровно тридцать лет назад.

Андреа смотрела на приезжего не отводя глаз, побуждаемая непобедимым любопытством. В самом деле, с каждой минутой этот странный человек раскрывался перед ней с новой стороны.

– Словом, сударь, вы меня смущаете, – изрек барон, – если, конечно, вы не заблуждаетесь, что вполне возможно, и не путаете Филипсбург с каким-нибудь другим городом. По-моему, вам никак не может быть больше тридцати, не правда ли, Андреа?