Спасибо тебе, Михаил, за то, что выслушал старика. Поеду я теперь домой, а то любимое вагнеровское шампанское сильно развязало мне язык.

Попрощавшись с другом, Толстой долго прокручивал в голове затянувшийся почти до вечера разговор. Он чётко знал, о чём именно доложит начальству прямо в понедельник. Ему хотелось решить судьбу «Парсифаля» как можно скорее, ведь до снятия наложенных Вагнером ограничений на постановку за пределами Байройта оставалось всего пять месяцев.

Татищев приказал отложить разговор о «Парсифале» до своего возвращения из отпуска. Тем временем слух о благосклонном отношении Святейшего Синода к последнему творению Рихарда Вагнера быстро распространился среди театральной общественности. В течение нескольких недель Главное управление по делам печати было завалено новыми прошениями о постановке этой оперы. Опять обратился за разрешением Рижский немецкий театр, на этот раз планировавший представление на немецком языке. Опера Зимина в Москве просила дозволить постановку в переводе Каратыгиной. Напрямую министру внутренних дел написал директор Русской оперы при Санкт-Петербургском попечительстве о народной трезвости. Он хотел поставить мистерию на тех же условиях, что обер-прокурор Синода согласовал для Театра музыкальной драмы.

Целый месяц, ожидая вызова к начальству с докладом о деле «Парсифаля», Михаил Алексеевич Толстой размышлял, как следует поступить с этими просьбами. С каждым днём в нём крепла уверенность в необходимости появления вагнеровского шедевра на русской сцене. И, наконец, он получил одобрение Татищева, вернувшегося на службу 18 августа. Начальник Главного управления, большой любитель оперного искусства, выслушав доклад Толстого, нашёл его рассуждения о мистерии логичными и правильными, особенно после того, как узнал, что их разделяет самый консервативный цензор министерства – Сергей Ребров. Однако, не желая ни на полшага отступать от указаний обер-прокурора, Татищев дал Михаилу Толстому задание: разрешить постановку исключительно для Театра музыкальной драмы и с учётом замечаний Синода. Остальные же прошения Толстой должен вежливо отклонить, с намёком на временный характер отказа и возможность его пересмотра после первого представления на сцене «Музыкальной драмы».

Незаметно наступил ноябрь. Михаил Алексеевич ежедневно просматривал составляемые его чиновниками обзоры зарубежной прессы и не пропускал ни одной публикации с новостями о «Парсифале». Газеты писали, что Общество почитателей Вагнера в Баварии ходатайствовало о принятии специального закона, продлевающего за Байройтом исключительные права на мистерию. К удовольствию Толстого, закон этот принят не был.

В Берлине, Франкфурте-на-Майне, Лондоне, Мадриде, Праге, Будапеште – везде шла активная подготовка к премьерным представлениям «Парсифаля». В Лондоне за право постановки боролись сразу два театра: «Ковент-Гарден» и крупнейший мюзик-холл «Колизей». Толстой представлял себе, как лучшие оперные дома мира вступили в своеобразное соревнование: чья сцена покажет «Парсифаля» первой после Байройта. В этой гонке явным аутсайдером выглядел получивший разрешение цензуры петербургский Театр музыкальной драмы. Михаил страстно хотел разузнать, как обстоят дела с первым русским «Парсифалем», и даже направил в театральный мир своего «шпиона» – жену Мари. Она быстро установила, что режиссёр Лапицкий ещё не приступал к репетициям. Эта новость повергла Толстого в глубокое уныние.

Утром 3 ноября в Главном управлении по делам печати произошло невиданное событие. Обычно вызывавший подчинённых к себе в кабинет, граф Татищев сам зашёл в контору цензоров. Кивнув вытянувшимся по струнке Реброву и Толстому, он доброжелательно обратился к последнему, вручая бумаги: