Так что день начался не очень, потом заботы государственные навалились, а теперь вот на ночь глядя кто-то опять его домогается. Ежели супруга Катерина – прогонит без разговоров, да и говорить-то больше не о чем. Коронована? Коронована. Теперь пусть сидит тихонечко и не высовывается.

Но это оказалась вовсе не императрица.

– Дозволите войти, папенька?

Старшая дочь, умница-Аннушка. Вот разберется с заграничными делами и начнет ей жениха подыскивать. Понятно, что не русского – много чести, тут же возомнят себя властителями. Но и не короля или владетельного герцога, который из своей страны отлучиться не может. Тут жених такой надобен, чтобы вместе с Аннушкой в России сидел и помогал цесаревичу-наследнику в делах государственных, пока он в разум не войдет.

– Входи, входи. Что скажешь?

– Я, папенька, хотела с вами об инфанте…

– Что, тоже не глянулась? – усмехнулся Пётр Алексеевич. – Аль завидно стало? Да ты языки не хуже ее знаешь, с любым послом – да и с любым государем поговорить сможешь, коли нужда настанет.

– Нет, папенька, глянулась мне Петрушина нареченная, буду с вашего позволения подругой ей старшей, покуда в девках сижу. Только напрасно вы ее решили сейчас же в православие перекрестить. Уж простите меня за мысли дерзкие.

Пётр Алексеевич ошеломленно поглядел на дочь: такого разговора он никак не ожидал. Вроде само собой разумелось, что невеста его внука станет православной, все его советники о том твердили. И – на тебе, Аннушка сочла сие неправильным.

– Мысли твои не дерзкие, но странные, – медленно произнес государь, раскуривая трубку. – Сестрица твоя Елизавета примет католичество, когда с королем французским под венец пойдет, это решено. То ж и Наталья, внучка моя…

– И сие верно, батюшка: не бывать Лизоньке истинной королевой, коли она православную веру сохранит, не принято сие во Франции.

– Отчего ж инфанте испанской православие не воспринять? Сие народу нашему зело любезно будет.

– Так ведь православие можно и перед венцом принять, – совсем тихо заметила Анна. – А до той поры, по моему разумению, пусть инфанта русский язык учит, со священниками нашими беседует, к новой отчизне и обычаям привыкает. Глядишь – сама восхощет латинянский крест на православный сменить.

В который раз Пётр Алексеевич со смешанным чувством – гордости и досады – подумал о том, что будь Анна мужского пола, сию же минуту подписал бы указ о назначении ее наследником престола российского. Умна, осторожна, дальновидна, к пустой бабской болтовне не склонна, перед зеркалами, как сестрица ее младшая, да матушка, часами не вертится, на ассамблеях больше беседы с иностранцами ведет, нежели танцует.

А если… Пётр Алексеевич даже глаза прикрыл от внезапно осенившей его идеи. Найти Аннушке достойного, но не слишком высокородного и владетельного жениха, поставить условием, чтобы жили супруги в России, а Анну именным указом назначить регентшей при несовершеннолетнем Петрушке. А при регентше – Совет тайный учредить из персон проверенных и его, петровым, делам приверженным. Буде же с объявленным наследником что приключится – неисповедимы пути Господа! – быть наследником сыну или дочери Анны, опять же при ее регентстве.

– Наверное, ты права, – сказал он, возвращаясь к современности. – Пущай инфанта пока пообвыкнется, языку научится, с женихом подружится. Мать Петрушки-то, кронпринцесса Шарлота, царствие ей небесное, лютеранство так и не отринула…

– Может, и отринула бы, ежели бы на трон взошла, – рассудительно заметила Анна. – А без того к чему ей сие было?

– Ну, и хватит об этом, – решительно отрубил Пётр. – Инфанту я твоему попечению поручаю: последи, чтобы у нее фрейлины были добрые, да из фамилий познатнее. И сама к ней поласковей, мне недосуг, а матушка твоя…