как к наиболее очевидному проявлению внутренних суверенных прерогатив государства. Более того, уголовный процесс – это своего рода крайняя точка, крайняя граница данных прерогатив или, иначе говоря, институциональный максимум того, что может позволить себе современное государство при осуществлении монополии на принуждение в качестве своих властных суверенных внутренних полномочий. Другими словами, государственный суверенитет немыслим без уголовного процесса, а уголовный процесс, в свою очередь, черпает свою легитимность исключительно в государственном суверенитете и ни в чем ином. Это, в частности, исключает даже гипотетическую возможность «приватизации» уголовно-процессуальных функций государства и передачи уголовно-правовых споров на рассмотрение, допустим, третейских судов, международных арбитражей и т. п. Причины столь неразрывной взаимообусловленности государственного суверенитета именно с уголовным процессом, из которой, помимо прочего, вытекает неотчуждаемый характер уголовно-процессуальных полномочий государства, очевидны.

Во-первых, при реализации государством его суверенных полномочий по установлению в обществе правил поведения и ответственности за их неисполнение самые жесткие из этих правил, за которые предусмотрены самые суровые санкции, по определению относятся к уголовному праву. Иначе говоря, применительно к уголовному праву речь идет не о концептуальном понятии, способном произвольно наполняться теми или иными смыслами, а о понятии сугубо функциональном: границы уголовного права в сравнительно-правовом плане могут быть шире или ýже31, но они всегда находятся на максимуме общественной опасности и санкционирующего государственного воздействия, т. е. за пределами уголовного права ничего более опасного (с точки зрения поведения) и строгого (с точки зрения ответственности) нет apriori.

Во-вторых, будучи единственной процессуальной формой реализации уголовного права, уголовный процесс, в свою очередь, также представляет собой максимум государственного принуждения, но уже в процессуальной плоскости, имея в виду меры пресечения, следственные действия и прочие механизмы выяснения наличия или отсутствия оснований для применения государственной уголовно-правовой репрессии.

В-третьих, современное государство, обладая высшей и никаким внешним акторам не подчиненной властью по реализации внутри своих границ государственного суверенитета, суверенно юридически, что вовсе не означает его политической вседозволенности. Напротив, все ключевые государственные органы власти прямо или косвенно формируются народом (принцип демократии), испытывая перед ним политическую зависимость. Cледовательно, связанность современного государства правом означает, что речь идет не о праве «внешнего происхождения»32, сформулированном внешними центрами силы, а о праве, выработанном по поручению и в результате волеизъявления (посредством выборов) граждан государства, – праве, за качество которого демократически сформированная власть отвечает перед избирателем. Это, собственно, и означает правовое государство в его демократическом понимании. В результате суверенная реализация государством его властных полномочий по применению государственного принуждения не может и не должна превращаться в грубую физическую силу – внутренний государственный суверенитет подлежит осуществлению исключительно в процессуальных формах. Вне процессуальных форм государственное принуждение мыслимо только в чрезвычайных обстоятельствах (гражданские войны, бунты и т. п.), когда само государство находится под угрозой исчезновения. Любая нормализация ситуации и восстановление полноценного государственного суверенитета немедленно означают