– Стой-ка, это что ж выходит, свой на своего пошел? Тоттмейстер на тоттмейстера? Врешь ведь, брат. Ворон ворону…

– Да ведь не наши тоттмейстеры его подняли, а русские! Пустая твоя голова!

– Хорошенькое дело… Значит, иваны будут у нас свои порядки наводить? Своих командиров нам мало?

– Да пойми ты, чучело бездушное! Нет больше никаких иванов и томми, и пуалю тоже нет. Помнишь, что он про линию раздела писал?

– Да вроде бы… Как ланцетом и…

– Это раньше классы были, все эти фабриканты, газетчики и рестораторы с одной стороны, а простой люд вроде нас – с другой. Ради них пехота по полю свои кишки разматывала. Это и было угнетение одним классом другого. А теперь раздел иначе пошел, смекаешь? Не на богатых и бедных. А серьезнее. На живых и покойников.

– Ох ты. Круто берешь.

– Да ты почитай, почитай… Он про это и пишет. Про тысячи покойников, которых, значит, лишили всего. Про титаническую силу, которая пока скована и не понимает своей истинной силы. Про нас, смекаешь? Или Брюннер тебе полную башку ваты набил? Только у мертвецов нет богатых и бедных. Все мы тут одинаковые, разве что у кого уха не хватает, у кого руки, а у кого половины живота. Нам нечего требовать от банкиров, на их деньги нам не набить брюхо и не жениться. Вон он, раздел. Мы теперь по другую сторону. От всех них. От всех живых.

– Погоди… Ты сам-то понимаешь, что метешь? Живые и мертвые? Раздел? Это что же выходит, мы теперь вроде как две армии?

– Мы и были всегда двумя армиями, бестолочь. Вспомни тех ублюдков, что третьего дня приходили. Ночью, с ножами и лопатками. Если бы Варга их не напугал, что бы они с нами сделали? Вот он, твой пролетариат! Тот самый, за который меня пулеметной очередью в декабре семнадцатого срубило. Вот они, наши братья по социальному классу! Смекаешь?

– Страшные вещи ты говоришь, приятель. Только сам пока не разумеешь толком, вот что. Где две армии встречаются, там бой. Живые и мертвые, говоришь? Самому-то не страшно?

– Я свое отбоялся… Как помер, так и отбоялся.

– А мне страшно. Как представлю…

– Представляй меньше, а думай больше, вояка. Что тебе живые сделали? Фон Мердер, который глядит на тебя, как на козье дерьмо, и рад бы спихнуть в яму и земли сверху накидать, неважно, жив ты или нет. Люб он тебе? А остальные! Ты давно живых людей видел, братишка? Да они нам в спину плюют, а при случае – осиновый кол под ребра и в могилу. Те самые, за которых мы свои бессмертные души Ордену отдали!

– Тише ты… Я о своих помню. Когда на фронт уходил… Жена у меня была, брат.

– Молодая?

– Молодая. Красивая. И сестра с шурином. Сейчас уже дети есть, наверное. Племянники, выходит. Что ж это, они мне враги теперь? Армии придумал, чтоб тебя… Это с ними я воевать должен?

– Да никто и не говорит, чтобы воевать! Не сейчас, по крайней мере… Не можем мы сейчас воевать. Сил у нас нет и этого… сознания, в общем. Идем на убой, как заведенные, пулям грудь подставляем. Только ребра раз за разом лопаются… В том и смысл, чтобы мы разумение получили, смекаешь? Чтобы поняли свою настоящую силу. Тогда совсем иначе завертится, уж поверь. Тогда мы не просто мясом пушечным будем. Тогда перед нами все Ордена задрожат, все эти магильеры ублюдочные белорукие, все офицерики штабные, и фон Мердер, и те…

– Так тебе мейстер и даст!

– И на мейстера управа найдется…

– Заткнись, чурбан! Голова на плечах надоела?

– Говорю тебе, и тоттмейстеры не вечны. Рано или поздно научимся без них жить. Своим умом.

– Ах ты…

Дальше Дирк не слушал: не было нужды. Одним сильным пинком ноги он распахнул дверь в блиндаж. Вложил даже больше силы, чем требовалось, дверь качнулась на хлипких петлях, врезалась в стену и рассыпалась трухой. Дирк шагнул в темный проем, на ощупь расстегивая кобуру. «Марс» мягко защекотал ребристой поверхностью рукояти пальцы, словно здороваясь.