Пулемет был лишен элегантности, это была грубая и неприхотливая машина войны, созданная для того, чтобы швырять в землю лицом атакующие цепи пехоты. В нем не было изысканных линий или изящества винтовок и пистолетов. Как и многие вещи, созданные единственно для войны, он был красив не внешней, а внутренней красотой, которая открывалась далеко не каждому.

Чтобы вести из своего любимца огонь на ходу, Клейн, прибегнув к помощи интенданта Брюннера, соорудил целую систему прочных кожаных ремней, охватывающую его плотный массивный корпус подобно лошадиной сбруе. Пулемет в таком положении мог удобно располагаться в руках стрелка. Правда, снимать все это с себя было неудобно, Клейн и не снимал. Тридцать с лишком килограмм стали, висящие на его плече, ничуть его не затрудняли. Примеру своего командира следовало все пулеметное отделение. И не случайно – Клейн был прекрасным пулеметчиком, настоящим мастером своего дела.

– Пулеметные точки долго не проживут, – повторил он. – Уж дайте нам подобраться к ним поближе, и мы заставим этих шлюхиных сынов заткнуться навсегда.

– Не увлекайтесь, ефрейтор, – сказал ему Дирк. – Наша первейшая задача – очутиться в траншеях, и каждая секунда опоздания будет лишним граммом на противоположной чаше весов. Оборона очень плотная, и если она развернется во всю силу, если заговорит каждый ствол, смотрящий в нашу сторону, она сметет всю роту, как коса пучок сухой травы. Не помогут даже доспехи штальзаргов.

– Есть еще артиллерия, господин унтер, – осторожно напомнил Тоттлебен.

– Да, ефрейтор. Наш расчет на то, что внезапность штурма даст нам необходимые секунды, а наша скорость позволит преодолеть большую часть разделяющего расстояния прежде, чем артиллерия противника подаст свой голос. Несомненно, орудия пристреляны по нашему краю обороны. Французы готовы к штурму, но к штурму обычному, в который ходят живые люди. Которые двигаются медленно, залегают у каждой кочки, боясь свиста пуль над головой, вязнут в грязи и долго преодолевают колючую проволоку. «Висельникам» нет нужды действовать подобным образом. Мы бросимся на их позиции со всей возможной скоростью. Не останавливаясь, не залегая, не меняя направления. Конечно, пулеметы заговорят сразу. Но артиллеристы не успеют быстро внести поправки, разрывы их снарядов будут ложиться за нашими спинами. А потом мы окажемся во вражеских траншеях и снаряды нас беспокоить уже не будут.

– Безумный забег, – сказал Тоттлебен. Его светлые, как сено, волосы делали мертвенную бледность лица еще заметнее. Когда он говорил, тонкая кадыкастая шея немного приподнималась. Так, что видна была маленькая дырка над левой ключицей с темными от пороховых газов краями – след пистолетной пули, унесшей его жизнь несколько лет назад. – Я тут прикинул… Даже если будет туман, даже если французы всю ночь отмечали победу и пьяны как сапожники… Даже если их наблюдатели не успеют заметить, как мы выдвигаемся с позиций…

– Меньше «даже», ефрейтор! К чему вы ведете?

– Если верить карте, между нашими траншеями четыре километра и триста сорок метров. Скорее всего, у нас получится одолеть триста-четыреста метров до того, как нас заметят. Пятьсот – в случае удачи. Это значит, что к тому моменту, когда по нам начнут стрелять, до переднего края обороны останется три километра и восемьсот метров.

– Пошла гулять арифметика… – недовольно пробормотал Клейн. Грубоватый и несдержанный на язык, он не любил точные выкладки Тоттлебена, насмешливо именуя их «чернильной наукой».

Мерц и Кейзерлинг смотрели на карту в полном молчании. Штальзарг редко брал слово до того, как его об этом просили, а командир четвертого отделения в последнее время был вял и апатичен. Мерц был одним из старейших мертвецов в роте, и Дирк с беспокойством поглядывал на него, машинально прикидывая его состояние. Взгляд ефрейтора был мутен и равнодушен, но, поймав его на мгновение, Дирк ощутил в нем понимание и движение мысли.