Зыбучие подводные пески. Но разбойнику не страшно, ещё не осознаёт опасности. Думает: «Речонка маленькая и берег рядом, можно даже дотянуться до листочков, что на ветках нависшего над водой тальника.

Рвётся вперёд, тянется к ветвям дерева, но ещё сильнее вязнет. Ему бы сообразить, – лечь на спину и понемногу вытаскивать ноги. Клеймёному становится спокойнее, думает:

– Теперь уже немного, чуть-чуть! Дотянусь! Зыбучие пески здесь неглубокие, с головой не скроет. Но всё же надо крикнуть, придут свои, вытащат.

И Ванька кричит, зовёт на помощь братьев-разбойничков, но только не слышат они его, далеко и голос зовущего слаб.

А в это время из-за раздвинутых ветвей на него смотрел телеутский знахарь. Ванька интуитивно чувствовал взгляда его тёмных узких глаз, и от этого ему стало жудко.

– Зря кричишь. Никто тебя не слышит, кроме меня, – негромко сказал Эркемей, но громом отозвались его слова в голове Ваньки. – Молчи, ты не сможешь по своей воле сказать ни слова. Ни слова! У тебя язык присохнет к нёбу, если ты попробуешь что-то сказать или крикнуть по своей воле. Ты будешь только отвечать мне, и отвечать негромко. – Ты в позапрошлом году в Тогуле был?

– Был, – почему-то сказал правду Ванька, хотя вовсе не собирался.

– Ты убил молодого телеута весной?

– Я.

– За что ты его убил?

– По пьянке, про золото проболтался.

– Какое золото? Рассказывай всё, что знаешь.

– Когда то, при царице Елизавете, когда демидовские заводы отписывали в казну, три демидовских приказчика припрятали золото и серебро с Барнаульского завода. Место, где спрятали, указали на чертеже, с чертежа всё переписали в книжечки, а сам чертёж сожгли. Снова его составить можно, если есть книжечки всех трёх приказчиков.

Одна книжечка у нашего атамана. Мы с ним на каторге в Нерчинске были, вместе бежали. Атаман правнук одного из приказчиков, внук второго на Салаирском руднике. Он даже и не знал что за книжка, мы купили её за гроши вместе с другим барахлом его деда.

А у третьего в Барнауле ещё сын живой, он родился при царе Петре третьем, но должен знать, где книжечка. Мы сейчас за ней идём. А где этот человек, кто он – я не знаю. Атаман знает.

– А сына моего за что убил?

– Я и говорю – в кабаке были, я по пьянке ему всё и ляпнул. А потом хмель то прошёл, вспомнил, что он говорил, будто ночевать будет в Верх-Тогуле, вот я твоего кыргызца опередил и тюкнул по башке.

– Ну, тогда ладно. Однако, молчи. Совсем молчи. Сейчас ты умрёшь. Тебе очень захочется закричать, но ты не крикнешь. Тебе будет страшно, очень страшно.

Чем же это он убивать собирается, подумал Клеймёный:

– Руки вроде пустые, – но страх всё более холодил душу, выгонял мысли и, наконец, не осталось ничего, кроме страха.

– Твой страх будет так силён, что будет легче умереть, чем переносить его.

И ужас охватил убийцу сына Эркемея. Ужас, от которого стало стальным голубое небо и почернели ветки ив, и вода в реке почернела, и блики просыпающегося солнца, играющие на ней стали серыми, только глаза старика, ставшие вдруг огромными, остались тёмно-карими.

– А-а-а! – закричал Ванька, но голоса не было, и напрасно он раздирал мышцы и связки, из горла вырывался только слабый хрип. Забился, задёргался злыдень, а песок всё глубже затягивает. И вот тут-то и появилась у него мысль о смерти. Взвыл мысленно Клеймёный, думая: «Когда же она, наконец, будет! Смерть – избавительница от мук моих!» Подумал, и за миг до смерти, после сильной, страшной боли, когда сердце разорвалось, успел узнать её. Показалась она ему совсем не страшной по сравнению с пережитым ужасом. Лицо Ваньки обмякло, остекленели его глаза, и он откинулся на спину, и лицо его скрылось под водой, взбаламученной его последними конвульсиями.