3. «Вот поэтому-то и этот сын, вернее Сукин сын („Deutchland, Deutchland über alles“)». – Здесь Н. Мильштейн использует знаменитую фразу в уничижительном смысле, подчеркивая всю ее нелепость, в связи с событиями кризиса и острой инфляции в Германии, начиная с середины 1929 г., темпы которой были таковыми, что за два неполных года (до лета 1930 г.) количество безработных выросло до 4 миллионов человек; промышленное производство сократилось в два раза, а национальная валюта – марка подешевела так, что, например, газета в 1929 году стоила 40 миллионов марок73. По всей видимости, упоминаемый в письме Марсель, «обобрал» пианиста, что и послужило поводом для Н. Мильштейна в столь уничижительном тоне использовать девиз «Германия превыше всего!».

4. «Я говорю о том [,] как немцы-свиньи восстановили, вернее стабилизировали свою валюту». – В середине 1931 г. слабым звеном в мировой валютной системе оказались Германия и Австрия в связи с отливом иностранных капиталов, уменьшением официального золотого запаса и банкротством банков. Германия ввела валютные ограничения, прекратила платежи по внешним долгам и размен марки на золото. Фактически в стране был отменен золотой стандарт, а официальный курс марки был заморожен на уровне 1924 г. С середины 1930 г. Германия прекратила платить репарации, которые были рассчитаны на 37 лет, таким образом, сохранив свою национальную валюту и укрепив ее.

5.«Я здесь у Кнайз [а] заказал серый и синий костюмы, фрак и синие пальто». Фраза, подчеркивающая неудержимую страсть Н. Мильштейна и В. Горовица к модной одежде, хорошей еде, шикарным гостиницам… Наверное, это естественная реакция молодых музыкантов, воспитанных в хороших условиях, обеспеченных семьях интеллигентной социальной среды74 и внезапно оказавшихся как бы в другой стране – немытых, нищих людей, ограниченных в еде, толпящихся в грязных поездах, сквернословящих, ограниченных, а порой и страшных. Поэтому, наверное, и в СССР, и после отъезда за границу, молодые музыканты обращали такое внимание на внешние аксессуары: одежду, еду, гостиницы, предметы роскоши. Кстати, многие авторы упоминают об «элегантности» любимых Мильштейном пуловеров. Как мы помним из литературы, Горовиц тоже был «франтом»: носил всегда элегантные пиджаки, смокинги и фраки в ансамбле с контрастными по цвету и рисунку брюками, всегда появлялся в новых галстуках-бабочках и даже, собирая их, стал членом всемирного клуба любителей бабочек. Начиналась эта любовь к модным и красивым вещам еще в СССР, когда молодым людям едва было за 20: «Мы выходили на сцену в шелковых чесучовых рубашках с жабо, черных широких брюках и открытых кожаных туфлях. В Киеве мы нашли портного г-на Купера, у которого всё еще были хорошие ткани. Он шил для нас одежду, и мы хорошо выглядели. Конечно, это был провинциальный шик. Нельзя сравнивать нашего г-на Купера с лондонскими портными. Но в России в то время мы выделялись» – пишет Н. Мильштейн [11, p. 43]. А далее добавляет, уже о Москве: «У нас с Горовицем были деньги, поэтому мы могли ходить в знаменитое кафе в Столешниковом переулке, где собиралась капиталистическая элита [новая экономическая политика, введенная В.И.Лениным. – Ю.З.]. Мы ели необыкновенно вкусные пирожные с хорошо взбитым кремом. Нас окружали красивые дамы в потрясающих мехах и богатые господа. Жизнь была прекрасна. Нас с Горовицем приглашали в лучшие дома в Москве. Мы познакомились с художником Леонидом Пастернаком и его сыном Борисом, молодым поэтом. Мне не очень нравилась живопись Пастернака. Я считал, что смог бы писать картины на таком же уровне, хотя, возможно, я ошибался. Московские звезды первой величины, такие как Константин Станиславский, основатель Московского Художественного театра, часто бывали в доме Пастернака