Профессор помолчал, потом засмеялся:

– Как гимназист на свиданье – каждый день в определенный час. И – поверите ли? – хожу, смотрю на дом и чуть не задыхаюсь.

– А на вас не нападает усталость? – вяло спросил Андрей.

Профессор притих.

– Как вам сказать… конечно. Я не очень здоровый человек. Хотя теперь и здоровому человеку…

Он украдкой, точно виновато, покосился на Андрея.

– Я слышал, что к вам приехала…

И вдруг он весь зашевелился – от маленьких коротких ног до мельчайших желвачков и кубиков лица.

– Я давно хотел повидать вас, чтобы… Видите ли, мне привезли из деревни муки… знакомые, я там раньше…

– Нет, зачем же, – проговорил Андрей, насупившись.

– Я предполагал, что вам теперь очень тяжело, с приездом жены…

– Жены? – переспросил Андрей и потом ответил сам себе: – Ну да, Риты… Нет, зачем же, вам самому…

Профессор прикоснулся к его руке шероховатыми кончиками пальцев.

– Даю вам слово, что вы не обидите меня. У меня много. Я занесу вам. Занесу, хорошо?

Он бросился по лестнице наверх и, перегибаясь через перила, выкрикивал беспокойно:

– Занесу, занесу!.. Нечего деликатничать… Занесу!

Рита куталась в платок, забравшись с ногами на кушетку и напролет просиживая хмурые вечера. Надо было беречь тепло, скопленное под платком, и она не двигалась часами.

Ее не было слышно, но лицо ее – белое, с потрескавшимися, сухими губами, с тлеющим неподвижным взглядом – виднелось отовсюду, из каждого угла, как будто комнату заставили мутными зеркалами, не отражающими ничего, кроме этого лица.

Она не поворачивалась, но видела Андрея так подробно, точно держала в руках его голову. И Андрей, сидя к ней спиной, видел тончайшие черточки ее лица, и складки платка, и колени, упиравшиеся в подбородок, и рассыпанные по платку волосы.

Они ждали ребенка.

Он должен появиться не скоро, в каком-то неясном далеком будущем. Должен был появиться, всосав в себя последнюю кровинку матери и поглотив последнюю капельку ее жира.

Жир когда-то развозили в бочках, затянутых толстыми обручами; жир когда-то валялся невзвешенными, немереными комьями на прилавках, покоробленных его тяжестью; жиром когда-то были завалены, забиты, закупорены погреба и подвалы; жир когда-то не жрали базарные псы, потерявшие на него чутье, – да, да, этот самый жир.

Чтобы получить невесомый кусочек его, надо было ждать семь бесконечных дней. Чтобы скопить одну каплю его, надо было беречь тепло, беречь ничтожные силы одряблевших мышц, запрятавшись в платок, как в гаюшку. Одну каплю, нужную для ребенка, который неотвратимо должен был появиться в неясном будущем, – появиться уродом, с мягкими, гнущимися костями, без ногтей на руках и ногах.

Ради этого урода, ради неощутимой, невидимой ткани, выраставшей в урода, Рита сидела неподвижно, сжавшись в комочек, и Андрей боялся нарушить тишину, чтобы не рассеять скопленного Ритой тепла.

Но тишину нарушил Сергей Львович.

Он влетел в комнату, скрестил руки и угрожающе процедил:

– Тэ-эк-с, тэ-эк-с!

Пенсне его задрожало и поползло книзу. Он запрокинул голову.

– Тэ-эк-с! – повторил он, пристукивая подошвой по полу. – Вот как вы, Андрей Геннадьевич, отблагодарили меня за гостеприимство? Недурно. В порядке современных вещей. Вы думаете, по всему вероятию, что имеете дело с дураком? Ошибаетесь, ош-шибаетесь!

– Что такое? – проговорил Андрей.

– Ах, вы не пони-мае-те? Вам невдомек? Скажите, какая невинность!

– Да говорите же, в чем дело! – крикнул Андрей, отпихивая от себя стул и выпрямляясь.

Тогда Сергей Львович шагнул к Андрею, решительно сунул руки в карманы и посыпал давно отмеренными словами:

– Вы очень хитры, молодой человек. Вы пользуетесь каждой минуткой, чтобы пополнять свой бюджет за мой счет. Стоит мне отвернуться, как у меня что-нибудь пропало. Вы не изволите гнушаться ничем, как старая кухарка. Вы…