Наконец, пришло время рожать, но Поликрита стала все чаще морщиться, держась за живот. Когда у нее по бедрам потекла кровь, испуганный галикарнасец бросился в часовню Асклепия.

Пока повитуха с помощницей раскладывали на сундуке приспособления для родоразрешения: сосновые палочки конической формы, наполненный жиром бронзовый дилататор, восковые свечи, мешочки с египетскими квасцами и чистую ветошь, он налил из котла горячей воды в медный таз-лутерий.

Увидев, что взволнованный муж топчется у изголовья кровати, повитуха всплеснула руками: «Уходи!.. Чего встал…» Помощница вытолкала его из мазанки.

Галикарнасец нетерпеливо ждал крика ребенка, однако в доме было тихо. Тогда он рывком распахнул дверь. Обе женщины с безнадежным видом застыли перед роженицей. Рядом с кроватью лежал окровавленный сверток. С тюфяка свесилась рука Поликриты – бледная, безжизненная… Геродот все понял…

Солнце скрылось за Ампелом. В затухающем пламени заката вершина горы светилась багрянцем. Ночной бриз печально шевелил ветви пиний. Чайки все реже вскрикивали в небе.

Геродот достал из котомки амфориск и мраморную статуэтку на высоком цоколе из известняка. Сначала вкопал цоколь в землю рядом со стелой. Обложил его камнями для устойчивости.

Долго любовался фигуркой бегущей Хариты. Фидий постарался – богиня женской прелести и светлой радости выглядела как живая. Носком полусогнутой левой ноги она опиралась на цоколь, правую ногу вытянула назад, а правую руку – вперед. В левой руке Харита сжимала сосновый сук.

Обтянутый ритуальной оленьей шкурой торс был наклонен вперед. Казалось, еще мгновение – и она бросится к деревьям, чтобы в чаще леса предаться дионисийскому безумству.

Отбив ударом обуха дно амфориска, галикарнасец пролил над могилами смесь из молока и меда – меликратон. После возлияния повесил на каждое надгробие венок из сельдерея. Бросил в ячменный островок горсть свежих зерен – чего уж, надо посеять, раз принес.

Теперь оставалось сделать умершим подарки. Геродот разрыхлил топором землю перед стелами. В ямку на могиле Поликриты положил бронзовое зеркальце. Сынку досталась глиняная лошадка.

Потом хмуро постоял, переводя взгляд с одного надгробия на другое. Мыслей не было, лишь в душе темным комом перекатывалась тяжелая, тягучая грусть.

«Прощайте… Когда увидимся в следующий раз…»

Галикарнасец со вздохом сунул топор за пояс, котомку закинул на плечо и развернулся в сторону моря. Отяжелевшей вдруг походкой двинулся к тропе.

Ему казалось, что от могил к его спине тянется невидимая жилка, однако стоит ему зайти за скалу, как эта тонкая связь с загробным миром оборвется. Ну, что ж… Значит, ему еще рано к жене и сыну.

В груди росла уверенность: пока «История» не дописана, Мойры не станут обрывать нить его жизни.

Геродот вернулся в Афины в день Артемиды Мунихии[11].

На внешнем рейде Пирея корабль Харисия встретила лодка таможенного мытаря-элимена, который заорал, что все три гавани закрыты из-за праздничной регаты. Потом махнул рукой в сторону Фалерона: туда плывите.

И действительно – из-за мыса Акте к Мунихию рвались триеры с убранным к рею парусом. Даже на расстоянии было видно, как весла взбивают пену вдоль корпуса кораблей. На вантах весело плясали разноцветные вымпелы.

С обеих сторожевых башен срывались клочья седого дыма. Когда ветер задувал в сторону Саронического залива, до Геродота доносились обрывки протяжного воя сигнальных раковин и залихватских трелей авлосов.

Фалерская гавань разбухла от разномастных эгейских парусников. Сотни афинян в волнении наблюдали за морской гонкой со ступеней храмов. Голоса зрителей сливались в гудение потревоженного пчелиного роя.