Бродяга понимал, по какой земле он идет. Многострадальной, разоренной, вместо воды здесь струилась кровь людей – и не только: кровь деревьев, танков и домов лишила плодородия и жизни землю. Плач и страдания орошали теперь потрескавшиеся мертвые поля.

Полуприкрытыми глазами смотрел он на черную ленту дороги. Вместе с бурлящим потоком какой-то оступившийся комок устремился вниз. Он не был похож на кусок грязи или взрослого человека. Молнией спускалось вниз нечто непонятное, намереваясь сбить хромого, как кеглю. Затем приближающаяся угроза растрепалась, и бродяга догадался – это ребенок. Через несколько секунд несчастный оказался совсем рядом. Еще мгновение – и человеческий детеныш помчит дальше, в наполненную грязной водой бездну. Ожидать столь быстрой реакции от калеки не приходилось, однако он гарпуном выкинул руку и схватил чуть было не проскользнувшего ребенка за тряпье. Бродяга громко приказал: «Дай руку!» Но его просьба осталась без ответа. Мощным потоком дождя начало сносить их обоих. Хромой поскользнулся, упал на больное колено, но, отбросив нахлынувшую боль, вовремя среагировал и свободной рукой уперся в размокшую черную землю, впиваясь пальцами изо всех сил.

Он понял, что дальше идти не сможет. Подтащил ребенка к себе, взглянул в измазанное лицо – понять, девочка это или мальчик, было нельзя. Какая разница. Бродяга с маленьким живым клубком на руках начал отползать в сторону от дороги, туда, где груда кирпичей могла дать ненадолго приют. К тому времени как они добрались к этому «укрытию», потоки боли из колена били прямо в голову, и, прислонившись спиной к твердым кирпичам, он закрыл глаза и почти отключился от усталости. Ему показалось, что если сейчас потеряет сознание, то уже не проснется. Хромой заговорил громко, не открывая глаз. Человеческие голоса почти не звучали во время похода к границе, никто не разговаривал, речь стала казаться чужеродным явлением. Удивляясь звуку собственного голоса, он спросил:

– Почему ты не дал руку?

Ответа не последовало. Он открыл глаза, напряг зрение, потому что вокруг было очень темно, и увидел, что у ребенка нет рук.

Они сидели в палатке, грелись буржуйкой и пили водку. Укутавшись в бушлаты и покуривая время от времени сигареты, солдаты трепались за жизнь. Единственные вещи на войне, которые не дают сгореть предохранителям, – водка, дружба и воспоминания о родных, их письма.

Алкоголь начинал брать свое. Все изрядно захмелели. Сначала смеялись, атмосфера была непринужденной, болтали про баб, похождения, кто-то ностальгировал по детству. В кружки не забывали подливать паленку. Но постепенно характер разговора менялся. Ссора вспыхнула неожиданно из-за какого-то пустяка, невзначай оброненного слова.

– Да ты же с Харькова, сепаратист галимый! – заорал Эдик. – Стучишь Путину, тварь?

– А ты с Тернопольщины! – ответил Федя, еще выпил и улыбнулся. – Давно на Бандеру своего молился? – Он рассмеялся, думая, что это шуточная перепалка между боевыми друзьями.

Но Эдик снял с предохранителя автомат и всадил две короткие очереди в живот Федору, который скрючился и, истекая кровью, с непродолжительными стонами умер. Пьяное солдатское братство еще в момент первых выстрелов кинулось к психанувшему Эдику, пытаясь остановить его. Тот, в свою очередь, начал стрелять по всему вокруг…

Пули задели канистру с горючим, которое стояло рядом с печью. Палатка вспыхнула моментально, пламя добралось до нескольких боекомплектов, началась паника, но выбраться из горящей западни не удалось никому. Огонь перекинулся на соседние палатки, где сидели такие же пьяные компании. Им повезло больше – многие еще во время первого выстрела вылезли из своих убежищ, чтобы узнать, в чем дело. Эдик подписал приговор не только себе и другу, но и компании. Когда потушили угли, казалось, что спасать было некого. Но врачи районной больницы смогли вытащить двоих с того света.