Неожиданно, на значительном удалении от дома, где-то в районе лесополосы, вновь раздались знакомые щелчки, но на этот раз они были еле различимы на слух, и вскоре стихли также неожиданно, как появились. Однако, уже через минуту, откуда-то с окраины, донёсся собачий вой. Вернее, это был даже не вой, а пронзительный и отчаянный вопль, исполненный последней предсмертной тоски и боли. От страшных предчувствий у Серёжи внутри что-то сжалось, а сердце заколотилось так сильно, что, казалось, его удары были бы слышны даже постороннему уху. Он подбежал к окну и стал с силой дуть на узорные от мороза стёкла, надеясь что-нибудь различить в темноте. Ужасный вой то стихал, то возобновлялся вновь, становясь всё отчётливей и громче. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что это был Катыш, простая, беспородная дворняжка, случайно прижившаяся при доме на радость детям и взрослым. Также не было сомнений и в том, что именно являлось источником этих щёлкающих звуков. Это были звуки выстрелов из малокалиберной винтовки. Катыш выл ещё минут десять, буквально, вытягивая из детской души последние жилы, пока, наконец, не затих совсем.

Серёжу начало трясти, как от сильного жара. Он заплакал и плакал долго, не переставая, уткнувшись лицом в ладони, но делал это почти беззвучно, лишь изредка тихонько всхлипывая и подрагивая всем телом.

Бабушка, страдавшая бессонницей, не смотря на свою глухоту, всё же уловила эти слабенькие нотки его детского плача, и, превозмогая боль во всём теле, буквально, по стенке, добралась до детской. Увидев Серёжу, сидящим на кровати и тихо плачущим в ладони, она всплеснула руками и запричитала:

– Ой, да что же это делается, пресвятая Богородица! Сколько же можно плакать, родненький ты мой! Ну, не надо, Серёженька. Пожалуйста, не надо, мой золотой. Пожалей ты меня, Христа ради! Пожалей бабку старую! – И она, присев рядом с внуком, и, обняв его за плечи, принялась тонюсенько подвывать в унисон ему, коротко крестя при этом глаза и рот.

– Они Катыша убили, – прерывисто всхлипывая, произнёс Серёжа.

– Кто они?

– Милиционеры. Я ещё раньше слышал, как они собирались его убить. Его и всех других собачек в нашем городке. Они говорили, что хотят очистить его от бездомной твари. Ещё я видел, как они ходили с винтовкой по скверу. – Мальчик больше не плакал, а только подрагивал худенькими плечиками, не в силах унять дрожь.

– А, может, им так начальство велело, Серёженька, – осторожно сказала бабушка. – Такое, ведь, иногда делается… Ну, там, в целях безопасности… Я не знаю…

– Какой безопасности?

– Безопасности людей, наверное, – ответила бабушка.

– Катыш был очень добрый, – замотал головой Серёжа. – Он никогда зря не лаял и не кусался. Его все любили. Кому он был опасен? Почему люди такие злые? – Он снова заплакал, и в его больших и безнадёжно – грустных глазах застыл вопрос, на который не было ответа…

Утром к ним домой, вместе с двумя незнакомыми людьми, зашёл инспектор РОНО, который уже бывал здесь раньше, и тогда о чём-то подолгу беседовал с бабушкой. Его звали Рустам Шамильевич. Он говорил с лёгким кавказским акцентом и всегда улыбался. Вот и теперь, едва переступив порог, он расплылся в широкой, дружелюбной улыбке, и, вежливо поздоровавшись, но, не разуваясь, сразу прошёл в залу. Его спутники не отличались столь радушной учтивостью и, молча, с хмурыми выражениями лиц, словно их только что вытащили из тёплых, домашних постелей и бросили на мороз в угоду казённым интересам, – в верхней одежде и уличной обуви проследовали за инспектором.

Серёжа, как всегда, сидел у окна и смотрел перед собой, на этот раз покрасневшими и воспалёнными от слёз глазами, почти не обращая никакого внимания на вошедших, которых бедная бабушка любезно пыталась рассадить в комнате. Его неотступно преследовали мысли о Катыше, а воображение то и дело рисовало ему лохматую, жизнерадостную морду пса, который ещё вчера носился по двору, весело лая, и, утопая в сугробах.