Двадцать снова наклонил голову.

– Значит, – помолчал, – значит, всё это крайне удачное стечение обстоятельств. А если так, то волноваться не о чем: на это самое «стечение» мы повлиять никак не можем.

Он протянул руку.

– Поднимись, пожалуйста. Тебе о многом надо подумать.

Его ладонь была длинной, пальцы – узкими. Я внимательно разглядывала её пару секунд и протянула свою, грязную, окровавленную, со сломанным ногтем.

Рывок, поднявший меня на ноги, болью отозвался в теле, по предплечью стекала кровь, огибала большой палец и капала с ногтя. Я оглядела повреждения. Не такие уж большие, но крайне неприятные: в руке звенело, одежда вся в грязи, на джинсах зияла большая дыра, кожа саднила, царапины меланхолично кровоточили.

С таким количеством аварий пора бы переходить на самокат.

Двадцать протянул скейтборд. Колёсико с первого взгляда казалось поврежденным, а на поверку так вообще разболталось. Нужны инструменты.

– Что же, придётся идти до дома пешком, – сказала я больше в пространство, но Двадцать тут же навострил уши.

– У тебя нет денег на автобус?

Щёки мои резко загорелись.

– Есть.

– Зачем тогда пешком?

– Хо-че-тся, – отчеканила я.

Он поправил шляпу.

– Тогда пошли.

И мы направились вдоль дороги. Я обнаружила еще и поврежденную коленку при первом же шаге, охнула, поморщилась, по пошла дальше, прижимая скейт.

«Здравствуйте, я на собеседование, прямо после боя с тигром. Ну, хотя бы я победила. можно вписать это в профессиональные навыки? У вас есть вакансия укротителя?»

– О чём ты думаешь? – у Двадцать была дурная привычка заглядывать в лицо собеседнику, несмотря на разницу в росте.

– О работе.

– У тебя же её ещё нет.

– Ну, о собеседовании.

– Думаешь, возьмут?

– Нет.

– Почему?

– Мне в последнее время не везет.

– Я бы так не сказал.

Я развела руками:

– Говори-не говори, а не везет страшно.

– Вот уж полнейшая глупость.

И снова горящие щёки. Оставалось только угрюмо взглянуть на него.

«Пожалуйста, не называй мою жизнь глупостью,» – хотелось сказать, но из горла вырвался только некрасивый сдавленный звук. Я тут же отвернулась.

За углом оказалась аптека. Я попросила Двадцать подождать меня со скейтбордом у входа, а сама купила перекись и вату. Отдав последнюю мелочь, обработала ссадины прямо там, слегка поморщилась, когда на ранках зашипела белая пена. Затем вернулась к провожатому.

Мы шли мимо зарослей сирени. Они скрывали страшные панельные пятиэтажки – застройка большей части окраин Краснокаменного. Вот и школа – красно-белая – шумная. Только что прозвенела перемена, и дети высыпали во двор, как ягоды из лукошка, не в состоянии томится в тесных душных кабинетах, когда тут солнце и майский воздух.

– Хочу в школу… – пробормотала я.

– Жуть какая! – слишком бурно отреагировал Двадцать. – Зачем?

Покосившийся забор навис над нами, Двадцать ударился лбом о балку, потёр ушиб, недовольно взглянул на железяку. Я подавила желание погладить его по голове: я привыкла чуть ли не машинально жалеть всех, у кого что болит, и кому плохо или грустно. Чтобы удержаться – отвернулась и ответила, наблюдая за играющими детьми:

– Там было так беззаботно…

– А ты точно хорошо помнишь те времена?

Пёстрая картинка первоклассников с румяными щеками и в фартучках тут же вылетела из головы, а вместо неё остались воспоминаниях об одиннадцати годах изгнания на задней парте. Не сказать, чтобы это было катастрофически плохо, но особой популярностью в школе я не пользовалась, на переменах зачастую стояла в уголке с книжкой (когда Рия куда-то убегала), а на уроках руки не поднимала, поскольку не была уверена в ответе, хотя как потом оказывалось, я не ошибалась.