Он усмехнулся этой мысли, напоминая себе, что вся преданность в конце концов рождается из желания. Будь то желание силы, признания или даже спасения.

«Они – мои создания, мои дети. Но их верность – это не любовь. Это просто ещё одна форма жадности. Такая же, как та, что течёт в моих жилах», – заключил он, отводя взгляд от сцены перед собой.

Когда всё было кончено, Маммон встал из-за стола и медленно подошёл к своим «детям». Его походка была неторопливой, почти ленивой, но каждая деталь в его движениях излучала контроль и уверенность.

Остановившись перед одним из слуг, он наклонился, чтобы вытереть его окровавленную пасть белым платком. Движение было почти нежным, как у родителя, заботящегося о своём ребёнке.

– Ну что, дети мои, – произнёс он с лёгкой усмешкой, глядя в их алчные глаза, – довольны ли вы?

Слуги зарычали в ответ, их звериные глаза вспыхнули странным сиянием, смесью благодарности и жадности. Маммон наклонил голову, изучая их реакцию.

– Хорошо, – сказал он, отбросив испачканный платок в сторону, словно это была вещь, лишённая всякой ценности. – Теперь вы знаете, что я всегда вас накормлю, если вы будете верно мне служить.

Его голос был мягким, но в этой мягкости звучала угроза, которая держала в повиновении всех его созданий.

Один из слуг, видимо осмелевший после недавнего пиршества, тихо, но с дрожью в голосе спросил:

– Господин… а что насчёт той девушки? накормите ли вы нас её плотью?

В комнате повисла напряжённая тишина.

Маммон медленно повернул голову в сторону говорящего. Его глаза сузились, и на мгновение показалось, что тьма в комнате стала гуще.

– Что ты сказал? – его голос звучал низко и угрожающе, каждое слово вонзалось, как клинок.

Слуга дрогнул, осознав свою ошибку, но отступать было поздно. Маммон подошёл ближе, его шаги были тяжёлыми и размеренными, как удары молота по наковальне.

– Ты смеешь говорить о ней так, словно она принадлежит тебе? – проговорил он, его голос усилился, наполнившись гневом и презрением.

Не дав слуге оправдаться, Маммон резко взмахнул рукой и ударил его с такой силой, что тот упал на пол. Остальные слуги попятились, их звериные глаза наполнились страхом.

– Она не принадлежит ни тебе, ни всем вам вместе взятым! – Маммон наклонился к слуге, его голос стал шипеть. – Вы жрёте то, что я вам даю, и благодарите за это. Но запомни: она не пища. Никогда.

Он снова замахнулся и ударил слугу так, что тот издал слабый стон и замер на полу. Маммон выпрямился, отряхнул рукава своего костюма и бросил взгляд на остальных.

– Если кто-нибудь из вас ещё раз поднимет этот вопрос, – он посмотрел на них, и его голос стал холодным, – я вас друг другом накормлю.

Слуги замерли, не осмеливаясь даже взглянуть в его сторону. Маммон, удовлетворённый их молчанием, отвернулся и вернулся на своё место, где, казалось, снова погрузился в свои мысли.

Среди общей тишины, наступившей после гнева Маммона, один из слуг, решив проявить любопытство, осмелился задать вопрос. Это был Сафир – один из самых преданных и рассудительных среди его приспешников.

Сафир осторожно подошёл ближе, не поднимая головы, и сказал:

– Господин, позвольте задать вопрос… Почему вы так заботитесь об этой девочке?

Маммон, услышав эти слова, медленно поднял взгляд на слугу. Его глаза блеснули, и на лице на мгновение промелькнула странная смесь раздражения и задумчивости.

Он встал, сделав шаг ближе к Сафиру.

– Ты не понимаешь, – сказал он холодно, но с ноткой странной мягкости, словно эта мысль была слишком глубокой для простого объяснения. – Она – моё спасение.

Сафир удивлённо посмотрел на Маммона, не смея перебивать, но тот, махнув рукой, отвернулся. Видя, что Маммон погрузился в свои мысли, всё же набрался смелости и задал уточняющий вопрос.