Но обо всем этом я подумаю позже, сейчас важно было достойно пройти первое испытание из череды обязательных брачных церемоний Вестернадана и… дописать письмо, сообщив матушке, что я, вероятно, вскоре стану достойной замужней женщиной.

Миссис Макстон с нескрываемой жалостью посмотрела на меня и произнесла:

– Мисс Ваерти, боюсь, от этого письма не будет никакого толка.

Вероятно, она была права, и все же…

– Если я перестану хотя бы пытаться, тогда толку действительно не будет. Но пока я делаю хоть что-то, остается надежда, что родители простят меня, – прошептала едва слышно.

Неодобрительно покачав головой, моя добрая экономка сделала неожиданно чудовищное признание:

– Мне больно вам это говорить, но все ваши письма родным сжигались прямо на серебряном подносе для корреспонденции. Их практически ежедневные письма к вам постигала та же участь.

Мои ладони дрогнули, сердце забилось от боли, и едва ли можно было бы утверждать, что я стоически выдержала этот удар. Но я попыталась. Села ровнее и задышала чаще, стремясь сдержать слезы.

Чудовищный вопрос «Почему?» и не менее чудовищный «За что?» потрясали. Но не меньшим потрясением стало и осознание того, что родители писали мне почти каждый день.

– Все шесть лет? – ошеломленно спросила я, все еще не в силах поверить, что профессор Стентон мог поступить со мной столь жестоко.

Обойдя стол, миссис Макстон успокаивающе коснулась моей ладони, а затем тихо призналась:

– Мы поняли это не сразу, ведь, как вам известно, мисс Ваерти, профессор поступал так со многими письмами.

Это было мне известно. Лорд Стентон относился к тем драконам, которые никогда не меняли принятых решений, и потому впавшие в немилость не имели никакой возможности оправдаться письменно – послания сгорали, едва их переносили за порог дома. А в умении сжигать дотла профессору не было равных. Утренние и вечерние газеты, важные письма, послания от коллег оставались нетронутыми, но неугодные письма становились пеплом столь быстро, что оказывались не способными воспламенить ничего более. Помнится, первое время я с живейшим интересом наблюдала за подобными явлениями на подносе для корреспонденции и как-то даже была застигнута профессором за крайне нетривиальным занятием – попыткой зажечь свечу от горящих ярким пламенем писем.

«Моя дорогая Бель, – произнес тогда профессор, – мне всегда казалось, что вам есть чем заняться в этом доме».

О да, занятий было превеликое множество, но воистину, знай я тогда, что на этом подносе, возможно, сгорают письма от моих родителей, я повела бы себя не столь беспечно.

– Не могу поверить, – растерянно прошептала, глядя на лист передо мной.

– Мне очень жаль, – миссис Макстон ободряюще коснулась моего плеча.

Однако, боюсь, в этой ситуации утешения были бесполезны. Чем больше я об этом думала, тем больнее становилось. И оставалось радоваться лишь тому, что ночь я проведу в поместье Арнелов и на слезы и сожаления времени у меня не будет. А завтра, завтра, я надеюсь, мне станет легче.

И тут в дверь вновь заглянула Бетси и сообщила:

– Миссис Макстон, эта коварная женщина обманула вас самым коварным образом. Вы видели платье?

– Несомненно, видела, Бетсалин! – возмутилась домоправительница. – Разве я могла бы его одобрить, не посмотрев?

Ничуть не устрашившись грозного вида миссис Макстон, горничная язвительно посоветовала:

– А вы бы надели очки да посмотрели повнимательнее. Мисс Ваерти, однотонное синее платье?

– Да, но после твоих слов мне хотелось бы взглянуть на наряд, присланный леди Давернетти.

Поднявшись и обойдя стол слева, чтобы не задеть остолбеневшую миссис Макстон, я устремилась за Бетси в свою спальню – охранные заклинания на окнах, новая кровать, смененный балдахин над кроватью, как и весь постельный гарнитур, способствовали моему успокоению, так что отныне я вновь ночевала там.