И вдруг теперь этот бродяга… Вот оно, восстание-то! Это не то, что он – сбежал да и все. Это уж настоящее восстание. Про такое как раз и Лютер, верно, говорит. За свободу – за волю то есть. Против такого восстания идти – все равно, что против бога. Точно знал наперед Лютер, что тут, на русской земле, такое восстание поднимется. И поднял его сам истинный царь против своей неверной жены и против вельмож, которые весь народ в неволе держали.

Голова у Акима чуть не лопнула. Столько всяких дум в ней забродило. Всю ночь глаз он не сомкнул, только под утро немного забылся.

И вдруг – бом, бом, бом! – над самым ухом. Вскочил. Звонят точно на пожар. На работу разве так звонят? Да и рано. Выглянул в окошко дыму не видно. Подвязал скорее пояс, вышел во двор, зачерпнул ковшом из бочки, плеснул раз-другой на лицо, обтерся подолом рубашки и вернулся назад – шапку взять.

Захар на лавке приладился кое-как между двумя рогульками, под изголовье армяк засунул, чтоб не западала голова, и спал себе.

«Поспеет, – подумал Аким, – на работу-то еще рано».

Он взял шапку, краюху хлеба и пошел.

Из всех изб выскакивали рабочие, поглядывали вверх – не видать ли дыму – и шагали к конторе.

Рабочий поселок растянулся почти от самой заводской стены и до канала, пересекавшего весь завод. Канал-то, по правде сказать, был не канал, а речка, по имени Тора; вытекала она из пруда выше завода и впадала верст за двенадцать от завода в реку Белую. У самой заводской стены была устроена плотина, так что речка в целый пруд разлилась, а дальше самую речку, ту ее часть, что протекала через заводскую землю, выпрямили и забрали в деревянные берега, – вот она и стала здесь больше похожа не на реку, а на канал.

Через канал были перекинуты мостики, так как все заводские мастерские и контора и управительская усадьба были на одном берегу Торы, а рабочий поселок на другом.

В это утро перед мостиком из поселка сгрудилась целая толпа рабочих. Сразу всем не перейти.

Аким тоже остановился. Хотел было показать рабочим царский указ, даже руку сунул, за пазуху, да отдумал – злые все со сна, ругаются.

По понедельникам и всегда неохота идти на работу, а сегодня еще колокол раньше времени ударил. Стало быть, управителю чего-нибудь понадобилось. А от него хорошего не жди.

Перед конторкой и совсем не протолкаться было, хотя конторское крыльцо выходило на длинную просторную площадь, окруженную заводскими мастерскими, сараями и амбарами.

Сегодня на площадь собрались не одни заводские. Крестьян-угольщиков тоже пригнали сюда. В другие дни они не заходили на завод, а с утра прямо шли в лес на просеку.

На конторском крыльце стоял управитель и рядом с ним старший приказчик Беспалов.

Аким этого Беспалова больше всех приказчиков не любил, хотя он не кричал и не ругался, как Ковригин. Очень уж скверная рожа у него была. С одной стороны посмотришь – глаз ласковый, борода гладкая. А с другой – не приведи бог: глаз под нос ушел, щека сизая, рот перекошенный и с виска до бороды точно шнурок прошит. Говорили – польский пан на войне так его полоснул.

Колокол на столбе перед крыльцом конторы замолчал. Управитель вышел вперед и руку поднял. Важный. Лицо бритое, гладкое, розовое, точь-в-точь поросенок-сосунок. Волосы длинные, буклями.

Все затихли.

–Работные люди! От нашего хозяина Якова Борисовича приказ вам,– заговорил он не очень громко, ровным, чужим каким-то голосом. Но на площади стало так тихо, что каждое слово было слышно.– Работать вам не как как ране, а со всем усердием, не щадя живота, от утренней зари до вечерной. И на заводе иметь всякое смотренье и осторожность. Ворота заводские иметь день и ночь на запре. А которые шатающие люди, кои сеют в народе вредные плевелы, тех на завод не пускать, а ловить их и искоренять и с пристрастием допрашивать. А работным людям с завода никуда не отлучаться. А кто явится виновным – штраф взыщем, а наипаче батожьем наказывать…