– Денис, – спросила Маша, – тебя не было в институте, что-то случилось?

– Да нет, ничего, просто дела, разные дела, я же работаю, – и тут он встал.

Фары машин скользили прочь, пронзая темноту. Мгновенными точками появлялись со стороны забора и так же быстро исчезали, будто растворялись в ночном туманном воздухе.

– Ты куда?

– Пора мне, на работу. Пойдешь до метро?

– Ну давай…

Маша подтянула ремешок на сапоге. Теперь они шли быстро, Денис, сдвинув рукав, глянул на часы:

– Время-то!

– На работу в театр?

– Скорей надо. Будет плохо.

– Денис, – Маша еле успевала, она бежала мелкими шажками, заглядывая сбоку, – кого ты там играешь?

– Кого? Да, знаешь, по-разному. Спектакли – уклон в сатиру. Я же пою. Сначала учился в консерватории, но потом ушел. Играю женщин, пожилых. Ну, вернее Бабу Ягу. А в другом спектакле играю любовницу короля.

– Что-что?

– Это так забавно. Тебе бы понравилось.

– Женские роли?..

– А ты думала что – Гамлета? – он рассмеялся, – ну вот.

Они входили в метро. Толпа тут же подхватила, удушливо сжимая, и понесла в общем, едином направлении; с эскалатора пахнуло жаром и поплыли сверкающие белые светильники, похожие на соляные столбы. В переходе, глубоко внизу, играли на скрипке, звуки высоко взлетали, зависая на мгновение, прокалывали собой пространство, и тут же мучительно долго тлели, вибрируя в общем шуме. Это была не игра, а какое-то издевательство. Непрекращающийся кровавый крик.

– Скрипка расстроенная, – сказал Денис.

Вырвавшись из толпы, они спускались по левой стороне эскалатора.

– Позвольте пройти, – то и дело просил Денис; как уж они торопились, бежали, схватившись за ленту перил, липкую от чужих пальцев.

Маше нужно было переходить на другую станцию, и они попрощались у лестницы, под декоративным лепным балконом. Люди на барельефе, статные, в военных шинелях целились из пушки в невидимых врагов. «Ура, революция» – гранитная подпись внизу.

– Мне бы хотелось… Можно посмотреть твой спектакль? – спросила Маша. – Как-нибудь…

– Не стоит, – резко ответил Денис, – до встречи, я же опаздываю.

На середине лестницы, приостановившись, Маша не выдержала и оглянулась.

Он стоял все на том же месте и смотрел в ее сторону, провожал взглядом. Стройный, светловолосый, он словно источал сияние среди сутолоки, грохота поездов, среди грязи, мрачных скульптур с автоматами наперевес; а скрипка пронзительно, в бешеном темпе, продолжала играть, и звуки, захлебываясь, походили на визг.

Музыка метро, будто отравленная стрела, рассекла размеренность жизни, и дни с тех пор катились снежным комом с высокой горы, все быстрее и быстрее, мешая ночь и день, чудовищно обрастая не-делами, снами и разговорами.

Пиликающая скрипка походила на старуху, густо накрашенную, с яркими губами. Она танцевала, притопывая каблуком; пела и кашляла, и покрывалась морщинами, точно пень.

Вечная любовь… Под небом голубым – гнилые зубы домов с дырами пластиковых окон и дверей. Прекрасно, не правда ли? Особенно, если промозглая осень и дождь, а вы лежите где-нибудь в тепле, скажем, под могильной плитой, и ничего-то вам больше не нужно, ничего.

Душа – та, конечно, в облаках витает, радостно так, чив-чив, по небу. «Вот для кого любовь светла и подобна сахарным цветам на открытке» – сказал как-то Тимур.

Впрочем, разве не открытка и все остальное. Он с отличием окончил среднюю школу, поступил в МГУ. В свои двадцать семь лет столько всего повидал, побывал и в Италии, и во Франции, и в Китае: вывез оттуда множество приятных впечатлений и цветных фотографий. Написал диссертацию, устроился на высокооплачиваемую работу в столичном офисе. И наконец, встретил хорошую девушку. У нее были необыкновенно голубые глаза, коричнево-золотистые длинные волосы. И простой веселый характер, что немаловажно. Тимур заметил ее сразу, когда еще стоял за кафедрой и, поглядывая в зал, читал доклад про значение союза «и» в ранних рассказах Толстого. Потом этот автобус. Ему запомнилась тихая улыбка и крохотная темная родинка на шее, ближе к плечу.