Февральскую революцию Горький, воспринял с меньшим воодушевлением, чем большая часть русской интеллигенции, а Октябрьский переворот, совершенный большевиками во главе с его другом Лениным – однозначно негативно.
В статье «Нельзя молчать!», опубликованной 18(31) октября, он писал:
На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут творить «историю русской революции.
Горький не был с «красными», поскольку не прошел перерегистрацию РСДРП(б), членом которой формально являлся с 1905 года, но и не перешел к «белым», как грозился сделать в одном из писем к Ленину тех лет.
В сущности М. Горькому почти одинаково чужды и белые, и красные (правда, он все-таки предпочитает быть расстрелянным «белыми») – и те, и другие враги гуманистических принципов, которые <он> в то время ставил превыше всего. Ему ближе всего некий третий путь, основанный на этих великих приципах. Однако в реальных условиях современной России, в условиях всеобщей анархии и разрухи М. Горький не видел другой реальной силы, способный навести хоть какой-то порядок в стране, кроме большевиков и их власти. Отсюда и утверждение М. Горького <…> «что, тем не менее, работать с советским правительством необходимо».
Позиция М. Горького этого времени очень близка к позиции социал-демократов – меньшевиков (кстати, легально действовавших в те годы в Советской России), которые точно также выступали на два фронта – и, и против красных, и против белых. Собственно, в какой-то мере такова было и позиция левых эсеров [ISAKOV S.G. Р. 155].
Как справедливо отмечал близко знавший и многим обязанный Горькому Виктор Шкловский, в общем и целом:
Революция была ему тяжела. Убытки революции приводили его в ужас [ШКЛОВСКИЙ].
Однако все ужасы, страхи, сомнения вкупе с полученной по наследству от революционных демократов критической «русофобией» растаяли у него в середине 1920-х годов в лучах восходящего солнца сталинизма. На их месте расцвела у Горького столь пафосная вера в будущность русского человека, что по форме выражения она вполне совпадала с лозунгами итальянских фашистов и нарождающегося Третьего Рейха, чьи практики, напомним, в области подавления инакомыслия, борьбы с непримиримыми «врагами» и перевоспитания в трудовых лагерях социальных отщепенцев были весьма схожи, а в ряде случаев идентичны с теми, что использовали советские большевики:
Моя радость и гордость – новый русский человек, строитель нового государства. Товарищ, знай и верь, что ты самый необходимый человек на Земле. Делая своё маленькое дело, ты начал создавать действительно новый мир [ГОРЬКИЙ (I). Т. 24. С. 145].
Благодаря дружеским отношениям Горького со многими Вождями партии большевиков и в первую очередь Лениным и Сталиным, ему дозволялась такая степень «личного мнения», которая в случае всех других «пламенных революционеров», рано или поздно, заканчивалась расстрелом. Официально считалось, что отношение к Горькому определялось с «ленинских позиций», а Ленин, по утверждению Луначарского, даже порицая с партийных позиций
заблуждения Горького, <…> неуклонно и всегда считал его пролетарским писателем. Ленин считал, что Горький во всех этих случаях, даже в худших из них, не оказывается за пределами пролетарской культуры, что критика по отношению к нему являлась самокритикой, в результате которой выправлялась общая линия. Эта глубокая уверенность Ленина, что Горький может делать ошибки, оступиться, но не уйти, питалась каждый раз историческим анализом положения, – и каждый раз Ленин оказывался прав. Горький, сделав ложный шаг, прислушивался к тому, что говорит партия, проверял себя и исправлял свои ошибки [ «Горький-художник». ЛУНАЧАРСКИЙ (I). С.124].