Часы показали двадцать часов, семнадцать минут, полный заряд батареи, одно непрочитанное сообщение и два пропущенных входящих от Яна Смолича.

Яра Бажова не может спать – слушает вой ветра и треск льда на реке. Ее бессоннице уже почти четыре дня, но ведьма может не спать довольно долго, куда дольше, чем смог бы человек. Поздний вечер был обманчиво тих той особенной тишиной, которая, стоит начать прислушиваться, распадется на тысячу звуков. Громче всего сегодня звучит ветер. Он поет ей о гладких перьях в крыле у сокола и о мягкости ковыля под ладонью, каплях чьей-то крови на мерзлом песке, о хрупких костях и дыме больших костров. Каждая песня его была легкомысленна и изменчива, Яре тяжело их понять – не закончив предыдущую он сразу же начинал новую, в то же мгновение забывая, о чем пел раньше.

Она стояла у панорамного окна, навалившись локтями на подоконник и упираясь горячим лбом в холодное стекло. В стекле отражалась просторная столовая в нежных оттенках голубого, пара сверкающих люстр в окружении лепных цветов, крепкий стол из темного дерева, накрытый плотной кремовой скатертью, и ее старший брат, сосредоточенно натирающий полотенцем столовые приборы. Если закрыть глаза и прислушаться сильнее, можно уловить тихий скрип ткани о стекло бокала, щелчки шестеренок в его наручных часах, едва уловимое гудение старой проводки, и как далеко в лесу шелестит изнанка, волнами нагоняя туман на снег, сухую траву и палую хвою.

Яра чуть скосила глаза, чтобы лучше видеть в стекле отражение брата. Одна его золотисто-карамельная прядь отделилась от уложенной челки и запуталась в ресницах. Он смахнул ее с лица небрежно-элегантным движением, заправляя за ухо. Яра хмыкнула. Он не повернул головы, но плечи его застыли в напряженной позе, неловкой и неудобной.

– Федя, перестань. Протрешь в ложке дыру – как тогда будешь есть? – она слабо улыбнулась уголком рта, – Что он тебе такого сказал, что ты уже неделю сам не свой?

– Ничего, что бы тебя касалось, – ответил он тихо и твердо.

Это было не то, чтобы слишком неожиданно, но все равно неприятно. Без матери они все стали холодней, но раньше Федя никогда не говорил с ней так грубо. Их осталось в шабаше всего трое, но без мамы, вместо того, чтобы стать ближе, они как будто перестали быть семьей. Почти восемь лет прошло со дня ее смерти, а они все еще не научились жить без нее. И если с отцом все было ясно – он любил жену больше, чем всех своих детей вместе взятых, то Федю Яра понять не могла. Это непонимание жгло внутри и здорово сбивало с толку.

С неделю назад отец с Федей заперлись в кабинете и долго о чем-то говорили, а после Федя вылетел оттуда взбешенный, с белым от ярости лицом, и до утра бродил по обледенелому берегу. А когда она подошла к нему, посмотрел так зло и так страшно, что Яра не решилась расспрашивать, и потом долго тайком следила из окна, как он, нахохлившись, сидит перед костром и пялится в реку. Отец в тот вечер и вовсе так и не вышел из кабинета.

С тех пор на любое ее слово Федя, и раньше не слишком разговорчивый, отвечал односложно и сухо, смотря на нее взглядом, который раньше приберегал только для чужих: пустым и равнодушным. Что такого мог сказать отец, чтобы сделать его таким?

Опустив плечи, она повернулась обратно к окну, вглядываясь в привычный пейзаж. Ночь в густых тенях скрыла высокий склон почти от самых стен дома и широкие каменные ступени, ведущие к берегу. Покрытая заснеженным льдом река блестела там, где на нее падал свет из окон, темным пятном на ее фоне резко выделялся старый мост. Точно в его середине торчал фонарный столб, с прибитыми к нему узкими перекладинами, и качался на ветру фонарь, внутри которого плясал едва видимый огонек. За рекой, почти от самого берега, стеной вырастал лес и тянулся далеко, сколько хватит глаз, до самого горизонта.