– Как! – ахнул гасконец. – Каждая из этих каморок стоит больше, чем ферма в Босе или в Бри?[40] Друг мой, друг мой, мы просто должны примкнуть к достойнейшему господину Гонзаго!

А измерения и разметка тем временем шли своим чередом. Лакей заметил рабочему:

– Номера девятьсот тридцать пять, девятьсот тридцать шесть и тридцать семь вы сделали слишком большими. Не забывайте, каждый дюйм стоит золота.

– Рай и святители! – пробормотал Плюмаж. – Что же, эти бумажки и впрямь так дорого стоят?

– Настолько, – отвечал Галунье, – что золото и серебро скоро не будут стоить ничего.

– Презренные металлы! И поделом им, – мрачно произнес гасконец и тут же изрек: – Черт побери, видно, у меня неистребимая привычка, но я сохраняю слабость к пистолям.

– Номер девятьсот сорок один, – объявил лакей.

– Осталось только два с половиной фута, – сообщил отмерявший рабочий. – На полную не хватает.

– Ничего, – заметил Плюмаж, – клетка пойдет какому-нибудь тощавому.

– Плотники придут сразу после совета.

– Какого еще совета? – удивился Плюмаж.

– Попытаемся узнать. Когда знаешь, что происходит в доме, считай, что дело здорово продвинулось.

Выслушав это безмерно справедливое высказывание, Плюмаж ласково потрепал Галунье по подбородку, подобно любящему отцу, обнаружившему, что его сынок начинает проявлять сообразительность.

Лакей и рабочие вышли. Но тут же из вестибюля донесся громкий, нестройный хор голосов, выкрикивающих:

– Мне! Мне! Я записался! Давайте по справедливости!

– Ну вот, – буркнул Плюмаж. – Опять что-то новенькое.

– Успокойтесь! Ради бога, успокойтесь! – прозвучал на пороге залы властный голос.

– Господин де Пероль! – шепнул брат Галунье. – Не высовываемся!

Они еще глубже втиснулись в нишу окна и задернули занавеску.

Господин де Пероль вступил в залу, сопутствуемый, а верней будет сказать, стиснутый толпой просителей – просителей весьма редкой и драгоценной породы, которые умоляли взять у них золото и серебро в обмен на дым.

Одет господин де Пероль был исключительно богато. В волне кружев, скрывающих его тощие руки, сверкали бриллианты.

– Господа! Господа! – повторял он, обмахиваясь платком с каймой из алансонских кружев. – Держитесь подальше. Вы, право же, утрачиваете почтение.

– Ах, плут! Он просто великолепен, – вздохнул Плюмаж.

– Жох! – определил его одним словом Галунье.

Да, тут мы согласны. Пероль был жох. Своей тростью он пытался раздвинуть толпу живых, ходячих денег. Справа и слева от него шли два секретаря с неимоверных размеров записными книжками.

– Да блюдите хотя бы собственное достоинство! – с укоризной произнес он, стряхивая с мехельнского жабо крошки испанского табака. – Неужто вы не можете сдержать страсть к наживе?

И он сделал такой жест, что наши мастера шпаги, разместившиеся, подобно истинным ценителям искусства, в закрытой ложе, едва удержались от рукоплесканий. Однако торговцы, окружавшие господина де Пероля, не сумели в той же мере оценить его.

– Мне! – продолжали кричать они. – Я первый! Теперь моя очередь!

Пероль остановился и изрек:

– Господа!

Все тотчас смолкли.

– Я просил вас успокоиться, – продолжил он. – Я представляю здесь особу господина принца Гонзаго. Я его управляющий. Однако я вижу, что кое-кто позволил себе остаться в шляпе.

В тот же миг все шляпы словно ветром сдуло.

– Вот так-то лучше, – одобрил Пероль. – Господа, я имею сообщить вам следующее…

– Тихо! Тихо! – раздались голоса.

– Конторки в этой галерее будут построены и распределены завтра.

– Браво!

– Это все, что у нас осталось. Больше ничего нет. Все прочее, кроме личных покоев монсеньора и покоев госпожи принцессы, уже занято.