– Остается еще Фаэнца, – наконец промолвил он.

– И Сальданья, – дополнил брат Галунье.

– Гонзаго много сделал для них. Фаэнца теперь шевалье.

– А Сальданья барон. Но придет и их черед.

– Немножко раньше, немножко позже наступит и наш, – прошептал гасконец.

– И наш, – вздрогнув, шепотом подтвердил Галунье.

Плюмаж приосанился.

– Знаешь, дорогуша, – произнес он тоном человека, примирившегося с судьбой, – перед тем как рухнуть на мостовую или на траву с дыркою между бровей – я ведь понимаю, что победить его не смогу, – знаешь, что я ему скажу? А скажу я, как когда-то: «Эх, малыш, пожми мне только руку и, чтобы я умер со спокойной душой, прости старика Плюмажа!» Ризы Господни, именно так я и скажу.

Галунье не смог удержаться от гримасы.

– Я тоже постараюсь, чтобы он хоть поздно, но простил меня, – сказал он.

– Желаю удачи, золотце. А пока что он изгнан из Франции. Можно быть уверенным, что в Париже мы его не встретим.

– Можно, – повторил Галунье, но не слишком убежденно.

– Одним словом, в мире это единственное место, где меньше всего шансов повстречать его. Поэтому я здесь.

– И я тоже.

– И еще я хочу напомнить о себе господину Гонзаго.

– Да уж, он кое-что нам задолжал.

– Сальданья и Фаэнца окажут нам протекцию.

– И мы станем важными господами, как они.

– Раны Христовы! Из нас с тобой получатся неплохие щеголи, дорогуша!

Гасконец крутанулся на каблуке, а нормандец весьма серьезно заметил:

– Мне идут роскошные наряды.

– Когда я пришел к Фаэнце, – сообщил Плюмаж, – мне объявили: «Господин шевалье отсутствуют». Отсутствуют! – повторил он, пожав плечами. – Господин шевалье! А я ведь помню те времена, когда он юлил передо мною.

– Когда я явился в дом к Сальданье, – подхватил Галунье, – здоровенный лакей презрительно смерил меня взглядом и процедил: «Господин барон не принимает».

– Эх, – крякнул Плюмаж, – когда у нас тоже появятся верзилы-лакеи, мой, черт побери, будет груб, как подручный палача.

– Ах, – вздохнул Галунье, – мне хотя бы домоправительницу!

– Все у нас будет, дорогуша, прах меня побери! Если я верно понимаю, ты еще не встречался с господином де Перолем?

– Нет, я хочу обратиться прямо к принцу.

– Говорят, у него теперь миллионы.

– Миллиарды! Ведь этот дворец называют Золотым домом. Я не гордый и готов стать, если нужно, финансистом.

– Ты что! Финансистом?

Этот вопль возмущения невольно вырвался из благородного сердца Плюмажа-младшего. Но он тут же спохватился и добавил:

– Да, это ужасное падение. Но если это правда, мой голубок, что тут делают состояния…

– Ты еще сомневаешься! – с энтузиазмом вскричал Галунье. – Неужто ты ничего не знаешь?

– Я много чего слышал, да только не верю в чудеса.

– Придется поверить. Тут сплошные чудеса. Тебе не доводилось слышать про горбуна с улицы Кенкампуа?

– Это о том, который предоставлял свой горб индоссантам[38] акций?

– Не предоставлял, а сдавал внаем в течение двух лет и, говорят, заработал на этом полтора миллиона ливров.

– Не может быть! – воскликнул гасконец и расхохотался.

– Напротив, может, и даже очень, потому что теперь он женится на графине.

– Полтора миллиона! – повторил Плюмаж. – И заработал горбом! Силы небесные!

– Ах, дружище, – порывисто произнес Галунье, – мы потеряли на чужбине лучшие годы и все же вовремя прибыли сюда. Здесь, представь себе, нужно только нагнуться, чтобы поднять. Это просто какой-то чудесный лов рыбы. Завтра луидоры пойдут по шесть су. По пути сюда я видел, как мальчишки играли в бушон[39] серебряными экю в шесть ливров.

Плюмаж облизал губы.

– А сколько может стоить, – поинтересовался он, – в эти благословенные времена удар шпагой, нанесенный точно, умело и по всем правилам искусства?