Танина очередь бойко продвигается, и вот твердые красные помидоры перекатываются в подставленную авоську, а сдача стукает в блюдечко на прилавке. Таня поспешно отходит, раздумывая, где лучше подождать бабушку. Фруктовые ряды наполнены черешней и абрикосами. Нездешняя одежда южных людей проглядывает из-под привычных глазу, изрядно пропыленных пиджаков. А приспособленный к торговле русский словно надет поверх непонятной беглой и гортанной речи…

Таня глядит на базарную суету вокруг и вдруг видит его, всемогущего и неотступного держателя своих счастливых и мучительных дум.

А он уже давно смотрит, изводится и удивляется откровению, что показало вдруг бездонную глубину его привычной, затертой годами жизни.

Что она могла знать об этом? Что могла видеть, кроме бесконечной нежности его взгляда? И она рванулась к нему, как к солнцу, изо всех сил желая скорее, скорее…

– Папа, папа!

Голос, бег, раскинутые руки. И руки, раскрытые в ответ…

Как же! Что же! Таня застыла. Алка с разбегу наскочила, Инка подошла следом. Они показывали ему что-то, смеялись. Он обнимал, улыбался, кивал. И поворачивал их прочь, прочь.

– Ну что ты встала-то! Уже или туда, или сюда! – толстая потная тетка с сумками задела плечом, переваливаясь дальше.

Таня продолжает стоять. Яркий свет, потрескавшийся асфальт. Жизнь колышется и раскачивается. И ничего, ничего нет верного в ней.

Подошла бабушка, сказала что-то. Таня покивала, что-то ответила. Покачала головой. Взяла бабушку под руку, и они пошли на остановку.

А потом – мотание трамвая, ветки хлещут в окна. Листьям же больно, больно. Снова и снова. Их нужно убрать, отвести. Как?

Любовь смотрела на Таню, качала головой. Болели ноги, она устала. Хотела спросить, сказать что-то, но слова подбирались всё не те… И привычно подумалось: «Ох, грехи наши тяжкие».

В воскресенье с утра Саша глянул в окно и увидел Таню с бабушкой. Сердце привычно екнуло, но тут же взяла досада.

Со двора он никуда не пошел. Мать полола грядки, отец курил на крылечке. Саша отворил гараж, занялся тем-сем. Заглядывали пацаны. Соседи перекидывались словцом. Он весь обратился в слух. Люди так много говорят, самые невероятные слухи легко плодятся и быстро разносятся. Но пока он не услышал ничего нового.

Почему так не хочется, чтобы кто-то узнал? Какая ему разница? Он вообще ей – кто? Никто. Люди делают что хотят. Его не касается.

Тетя Поля оперлась на забор, окликнула мать. И он снова прислушался. И снова ничего. Против воли вспоминал их самую первую поездку к террикону. И как она неслась по обочине. Сумасшедшая. Никакого ума нет. Он думал разозлиться на нее. Но злиться по-настоящему не очень получалось.

Вот они. Идут обратно. Бабушка прихрамывает и подволакивает ногу. Таня несет сумку, смотрит в землю. Не видят его… А спустя полчаса она выкатывается верхом на этой своей невозможной железке и, привстав, стремительно скрывается за поворотом…

Он молча выкатил старый велик, запер гараж и устремился вслед. Мать взглянула украдкой. Вниз, вниз, вниз. Разбитая дорога, железнодорожная одноколейка, поворот к террикону. Катясь по заросшему травой проселку, он уже знал, что ее там нет. Но все крутил педали, пока не учуял едкий запах, не увидел дымящиеся розовые камни, ручей в стороне. Вокруг покачивалась подросшая пыльная трава с натыканными в ней седыми грязными одуванами…

Невозможно остановиться, невозможно вернуться, снова и снова напряженно слушать, кто что скажет. Он колесил по округе, убеждая себя, что никого не ищет. Или ищет? Зачем, что он ей скажет? Просто увидеть. И страшно найти…