– Немножко можно за встречу, – тихонько комментировала старушка. – Будешь?

– Видно, день такой, – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Какой день? Будешь, спрашиваю? – требовала конкретики Лидия Тимофеевна.

– Куда же я денусь? – улыбнулся ей сын.

– Тебе, Егорка, пора бы говорить научиться по-человечьи, – сказала старушка, разливая борщ по блюдам.

– Всё лето у вас такая пакость? – Гомозин указал на окно, всё облепленное мелкими каплями.

– Ты с собой привёз, видно. Ух ты! – опомнилась мать. – Сумки-то не разложила! Давай-ка поищи там сметанки.

– Главное, яйца не побить. – Закряхтев, Егор Дмитриевич встал с места.

– Я тебе побью! – пригрозила ему Лидия Тимофеевна, ставя дымящиеся блюда на стол.

– В каком? – шуршал пакетами Гомозин.

– Ну поищи. Что тебе всё сюсюкать нужно? – Старушка выливала даже не начатый чай в раковину.

– Сразу видно: голодом тебя не морили, – усмехнулся Гомозин.

– Холодный пить собрался?

– Ничего, я шучу над тобой. – Гомозин протянул матери банку сметаны и уселся на своё место.

– Ну, трутень! – Лидия Тимофеевна открыла банку и положила по ложке в каждую тарелку. Егор Дмитриевич смутился бы словам матери, если бы не знал её. – Коль! – крикнула она, садясь на место. – Накрыто, пошустрее там!

– Ты погляди на неё, – одобрительно поджал губы Егор Дмитриевич. – Концерт?

– Рукавички ежовые.

– Сейчас, поди, как пуля вылетит из ванной.

– Засекай, – стала кичиться Лидия Тимофеевна. И действительно: почти сразу вода перестала шуметь и из ванной донеслись другие звуки. – Армейская выправка! Через полминуты будет как струнка в фартучке.

Не больше, чем через минуту, в клубах пара показался Николай Иванович в семейных трусах. Выключив свет, он зашагал на кухню, но тотчас остановился, заметив, наконец, Гомозина.

– Вот тебе раз, простите, – досадливо расставил руки старик. – Сейчас оденусь, – будто застеснялся он и быстро зашагал в комнату. – Опять прорвало, что ли? – крикнул он оттуда.

– Не то слово! – отозвалась вся сияющая Лидия Тимофеевна. – Аж с Москвы пришлось сантехника вызывать!

– Ну́ тебе! – усмехнулся Николай Иванович.

– Правду говорит, Николай Иванович! – крикнул сдавленным голосом Гомозин.

Старик, нацепив на себя домашнее трико и рубашку, зашёл в кухню. Егору Дмитриевичу сразу бросились в глаза конкретные, крупные черты его лица. Николай Иванович был красив. Полное лицо его совсем не походило на сухое материнское. От него веяло силой и здоровьем. Глаза большие, открытые, ясные; волосы, хоть сплошь белые, – гуще некуда; сильные брови, слегка крючковатый нос, розовые губы и, как у младенца, припухшие раскрасневшиеся щёки. В целом лицо у него было подвижное, живое и счастливое, но в то же время несущее в себе какую-то глубоко запрятанную тоску и рассудительность. Гомозину сразу подумалось, что этот большой человек прошёл через большие несчастья и утраты и только сейчас смог наконец добраться до спокойствия и умиротворения. Широкие пухлые плечи его, несмотря на общую мышечную расхлябанность, казалось, были высечены из мрамора: виделось, будто они многое на себе вынесли. Весь вид Николая Ивановича вызывал уважение. «Наверное, по молодости женщины его обожали, – подумалось Егору Дмитриевичу, – раз даже мне, – рассуждал он, – сделалось спокойно, стоило ему войти».

Николай Иванович протянул Гомозину руку, и тот, встав, пожал её, ничуть не удивившись силе, с которой старик сжал его ладонь.

– Вы уж меня извините, старого: не заметил. Слепну, как крот. А вы тоже хороши: шлангом прикинулись, – сказал он и захохотал, усаживаясь на место.

– Да подумал: чего беспокоить. – Гомозин смущённо заковырял гущу борща ложкой.