– А теперь, Виктор, окажи и ты мне услугу. Я тебе помог, так что помоги и ты мне. Причини счастье. Давай-ка ты вставай и дуй домой отсыпаться. – Витя машинально стал подыматься. – И смотри, ещё раз пьяным увижу – так морду расквашу, что сам себя не вспомнишь! Всё понял?

Витя молча подошёл к Егору Дмитриевичу и крепко его обнял. Гомозин похлопал его по спине и сказал:

– Ступай-ступай…

Витя вышел из кафе, на ходу одобрительно махая рукой Егору Дмитриевичу. Как только дверь закрылась, продавщица улыбчивым голосом сказала гостю:

– Как вы его хитро!

– А вы тоже хороши! – грубо отозвался на похвалу разгорячившийся Гомозин.

– Чего? – растерялась женщина.

– Чего же вы ему льёте, как коню? – Он повернулся на стуле, чтобы видеть её краснеющее лицо.

– Ну разве могу я не налить? – всё больше терялась она, ведь Гомозин сам попросил её налить Вите. – Меня же уволят!

– Сидорова не видали?

– Чего? – испуганно прошептала продавщица, озираясь по сторонам.

– Кассир пришёл!

– Какой кассир? – ничего не понимала бедная женщина.

– В Шахтах, слыхали, какой случай? – переменил тему Егор Дмитриевич, вальяжно закинув руку на спинку стула.

– Нет, не слышала, если честно. – продавщица поправила воротник синего засаленного фартука.

– А вот полезно вам было бы знать. Мужик, значит, ходил всё напиваться в какую-то рюмочную местную. Ну вот в такую, как ваша. Ага, и что же? Жена мучилась-мучилась, мучилась-мучилась с муженьком этим своим. Буянил страшно, детей всех перепугал – заики сплошные. А жену лупил почём зря. А с ним ей не совладать. Она и решила бороться не с корнем проблемы, а с одной из причин. Подкараулила одним вечером кассиршу из той рюмочной у дома. В подъезде к стенке прижала – и тесачком руку да отсекла!

– Ах! – вскрикнула продавщица и машинально вцепилась одной рукой в предплечье другой.

– Так что подумайте в следующий раз, кому льёте. Женщины – народ отважный. И безрассудный – такого наворотят…

Продавщица больше ничего не говорила и только ждала, слегка почёсывая руку, когда странный гость уйдёт. Гомозин же терпеливо высидел в спокойствии до половины десятого и пошёл на автовокзал.

Егор Дмитриевич приехал в Сим минут через сорок. Автобус привёз его на центральную площадь, откуда он пошёл вверх по улице Володарского, укрываясь от моросящего дождя пластмассовой папкой с какими-то бумагами. Кирпичные покосившиеся хрущёвки все вымокли и у самой кровли чуть не сливались с тёмно-серым клубящимся небом. К плоским лужам липли фантики от конфет, полиэтиленовые пакеты и не пойми откуда взявшаяся прошлогодняя жухлая листва. В выходной день в это время народ стекается на рынок: часто в эти дни собирается ярмарка. Сегодня же – наверное, из-за погоды – съехалось всего несколько фермеров с молоком и мясом и полдесятка бабулек с белыми грибами и лисичками из местных лесов. По мере приближения Гомозина к месту и без того почти безлюдный центр города превращался в вымершие окраины. Встречались разве что дети, резвящиеся в грязи у ржавых качелей, продрогшие бездомные собаки да местные пьяницы, которые грелись на теплотрассах, тянущихся от котельной к городу уродливыми артериями с выбившимися из-под железной оплётки комьями стекловаты.

Егору Дмитриевичу было волнительно. Он не видел мать четыре года и о своём визите ей не писал. Визит этот, как он сам считал, был ему крайне необходим. Но когда он увидел запустение Сима, ему сделалось до боли тоскливо, и он уже успел счесть свою затею глупой и способной только усугубить его тоску. Москва с её холодными шумными проспектами, с серыми людьми, с лужами, с нескончаемым механическим грохотом осточертела Гомозину, и единственным спасением от этого ему виделись уют и тепло материнского дома. И когда он столкнулся всё с той же Москвой, но крохотной, ему сделалось невыносимо тошно, и его посетило осознание того, что от этого чувства никуда не деться. Сим, выраставший в низине, в жерле потухшего древнего вулкана, был открыт взору целиком, не таясь и не стесняясь своего сырого, ржавого уродства.