– Хватит болтать! Протявкайте, что надо, в микрофон и проваливайте!

Это означало, что Шюппу разрешили привести в действие лагерную радиосеть.

– Так точно, господин писарь.

По его покорному выражению лица нельзя было сказать, что, отворачиваясь, он думал: «Если бы ты, болван эдакий, только знал, что бы я мог с тобой сделать…»

Он подошел и включил радиопередатчик. В проводах загудело. Шюпп подул в микрофон и откашлялся.

– Внимание, проверка линии! Внимание, проверка линии! Даю пробу: три, три, четыре, четыре, пять, пять… восемь. Повторяю: три, три, четыре, четыре, пять, пять… восемь.

Голос Шюппа был услышан во всех бараках; в оптической мастерской на миг подняли глаза от работы Кодичек и Прибула. В офицерской столовой внимательно слушал голос электрика повар-француз Анри Риоман. Три, четыре, пять – это были цифры ключа и вместе с тем условные номера отдельных членов ИЛКа. Их извещали, что сегодня в восемь часов вечера они должны явиться в известное им место. Риоман стал сосредоточенно помешивать в кастрюле. Прибула и Кодичек многозначительно переглянулись. Очевидно, произошло что-то особенное.

– Проверка линии окончена. Проверка линии окончена.

Шюпп выключил установку, Райнебот, слушавший лишь краем уха, насмешливо заметил:

– До трех, слава богу, вы еще способны считать!

– Так точно, господин комендант, настолько меня хватает.

Сияя, он вытаращил глаза на щеголеватого юнца, который со скучающим видом кивнул ему, приказывая удалиться.

Довольный, Шюпп возвратился в мастерскую.

Незадолго до восьми Бохов отправился к условленному месту встречи. Было холодно и темно. Между бараками изредка появлялись одиночные фигуры. В тамбурах затемненных бараков стояли курильщики, прикрывая сигареты ладонью. Только на длинной дороге, ведущей от аппельплаца к лазарету, было оживленно. Заключенные шли в амбулаторию или возвращались оттуда, торопясь в свои бараки. Рядом с лазаретом находился барак, служивший складом для соломенных тюфяков и больничного инвентаря. Бохов вошел туда. Двое санитаров при свете тусклой электрической лампочки, казалось, были заняты набивкой тюфяков. Когда вошел Бохов, они прервали работу и сдвинули в сторону большой ворох соломы. В грубо сколоченном полу была аккуратно перепилена половица. Бохов приподнял ее и протиснулся в узкую щель. Санитары тотчас передвинули солому на прежнее место. Под бараком был котлован глубиной немногим более одного метра. Вдоль котлована стояли низкие, сложенные из кирпича тумбы, на которых покоился барак, а в поперечном направлении шли опорные балки, поддерживавшие пол. Все это напоминало рудничную штольню. На голой земле валялись куски известки; спотыкаясь о них, Бохов направился в глубь подвала.

Члены ИЛКа, сидевшие на корточках вокруг свечи, прервали разговор, поджидая Бохова. Он подсел к ним, прислушался к спору, который завел поляк Йозеф Прибула. Весть о том, что фашисты оставили город Майнц, со всей очевидностью показывала: американцы расширяли предмостное укрепление у Ремагена и продвигались дальше. Добрая весть! И Прибула от избытка чувств бил кулаком по ладони.

– Скоро и мы ударить!

Но его чрезмерная уверенность вызвала возражения. Кодичек что-то недовольно ворчал, а ван Дален хлопнул Прибулу по плечу.

– Ты очень дельный малый, – сказал он, растягивая немецкие слова, – но очень нетерпеливый.

Добродушное лицо голландского боксера бороздили глубокие морщины. Могучие, густые брови нависали над светло-голубыми глазами подобно двум темным церковным аркам.

Прибула, самый молодой среди них, был и вправду самым нетерпеливым. Ему всегда казалось, что события развиваются слишком медленно.