Каждую субботу, в любую погоду, заключенных выгоняли на палубу, и стражи стояли вокруг них с заряженными мушкетами. Женщины, в кандалах и рваных полотняных рубашках, дрожали и обхватывали себя руками, пытаясь согреться, их кожа синела и покрывалась пупырышками от холода, а голландский пастор-реформист обличал их в грехах. Когда это издевательство заканчивалось, матросы ставили на палубе полотняные ширмы и женщин группами загоняли за них и обливали водой из корабельных насосов. Луиза и еще несколько самых брезгливых женщин снимали платья и старались как могли смыть с себя грязь. Ширмы дрожали на ветру и почти не создавали уединения, и матросы, стоявшие у насосов или у поручней наверху, свистели и отпускали грязные шуточки:

– Гляньте-ка на вымя вон той коровы!

– Да в ее волосатую бухту корабль зайти может!

Луиза наловчилась прикрываться мокрой одеждой, сгибаться пониже, прячась за других женщин. Редкие часы мытья стоили унижений, но, как только ее тонкое платье просыхало и оживали поселившиеся в нем вши, она снова начинала чесаться. С помощью своего бронзового клинка она вырезала из обломка древесины расческу с пятью зубьями и каждый день по нескольку часов вычесывала насекомых из своих длинных золотых волос и с волос на теле. Ее жалкие попытки поддерживать чистоту тела казались другим женщинам проявлением особого высокомерия, и это приводило их в ярость.

– Поглядите-ка на эту принцессу крови, опять она за свое! Чешет свои волосья!

– Ну да, она же лучше всех нас! Собирается выйти замуж за губернатора Батавии, когда мы туда доберемся, вы разве не знаете?

– Ты нас пригласишь на свадьбу, принцесса?

– Недда будет подружкой невесты, да, Недда?

Яркий шрам на толстой щеке Недды изгибался в гротескной усмешке, но глаза женщины переполняла ненависть.

Луиза научилась не обращать на них внимания. Она раскаляла конец своего кинжала в дымном огне фонаря, висевшего в креплении на стене, а потом проводила лезвием по ногам и рукам, и вши с шипением лопались. Она снова совала лезвие в огонь и, ожидая, пока оно нагреется, выглядывала наружу через узкую щель между досками крышки оружейного люка.

С помощью своего лезвия она понемногу расширяла эту щель, пока не смогла видеть все как следует. Крышка бойницы запиралась на висячий замок, но Луиза неделю за неделей трудилась, ослабляя его крепления. А потом сажей из фонаря замазывала свежее дерево, втирая ее пальцами, чтобы скрыть результат перед еженедельной проверкой корабельных офицеров, – те осматривали все, пока заключенные на палубе слушали пастора и мылись. Луиза всегда возвращалась на прежнее место в страхе, что ее работу обнаружили. Когда она видела, что никто ничего не заметил, она испытывала такое огромное облегчение, что нередко падала на пол и рыдала.

Отчаяние всегда бродило рядом, выслеживая ее, как дикий зверь, и готовясь в любой момент наброситься и проглотить ее. Не раз и не два за прошедшие месяцы она затачивала свой маленький клинок так, что им можно было сбривать тонкие волоски на руках. А потом пряталась под лафетом пушки и нащупывала пульс на запястье, где голубые вены подходили так близко к коже… Однажды она даже прижала острое лезвие к одной из вен, готовясь принять последнее решение… но потом посмотрела на тонкий луч света, проникавший через щель в крышке бойницы. Он показался ей неким обещанием.

– Нет, – шепнула она себе. – Я сбегу. Я все выдержу.

Поддерживая себя, Луиза уносилась в мыслях в ясные, счастливые дни своего детства, которые теперь казались затянутыми дымкой иного мира. Она заставляла себя прятаться в воображаемом прошлом и закрывать дверь в реальность, в которой оказалась заперта.