– Они мне не поверят, – проскулил ихтиолог.

– Возьми себя в руки, – потребовала Гретта. – Мы не практиканты, чтобы отчитываться о незначительных деталях нашей работы. Хотят все узнать – прочитают отчет. Смелей.

Ей было не занимать храбрости, он же явно оправдывал все те смешки, что отпускались в его сторону. Тешащий себя выдумкой о привлекательности и остроте ума, глубоко в душе он понимал, что ошибается.

Между тем, поникнув в преддверии предстоящей беседы, Иосиф побрел в место, как ему казалось, своей казни, пообещав Гретте взять себя в руки. Что будет там, за дверью директорской, сложно было предположить, но наверняка старая Гун Хансен злобной гусыней накинется на него, однако выбьет ли из него истину, оставалось временной загадкой.

Раним утром, когда Гарвелен еще покоилась в не отступивших тенях, подобно пернатым, сорвавшимся с гнезда, женщины покинули тридцать второй дом, как и квартиру капитана. Их целью были молитвы в особом месте, нарекаемом собором нового диоцеза[20] Сер-Холугаланна, или попросту собором Буде́. Это место помнило предков, погибших во время войны[21], прочувствовало на себе беспощадность взорвавшихся бомб и крушение центральной части города. И теперь словно зовом из прошлого оно манило их под свою тень, от стен и колокольной башни, омытых утренней росой.

С дуновением ветра просторы Буде́ наполнялись свежестью искрящейся акватории. Проснулись чайки и альбатросы, в заповедниках возгласили орланы-белохвосты, все кланялись новому дню. Еще не отступивший туман вуалью покрывал низины и тропы, оседая росой на сочных травах. Но ветер, пришедший поспешно, прогонял его прочь, вступая во власть свободной души.

Лайза, Кэтлин, Сара, Мари и Беатрис никогда еще не двигались так сплоченно. Все это началось не так давно с излова похитителей, а нынче обрело единение сестринских душ. Конечно же, не все обиды можно было потушить, но разве не в прощении обретаешь желанный покой. До покоя, конечно же, было далеко, любимые так и не объявились, их следы затерялись, но разве настоящая мать может успокоиться, пока еще теплится хоть малая надежда. Для нее ребенок – это святое, и где, как не в святом месте просить о милосердии вездесущего ока.

Куртки и плащи спасали их от утреннего холода, головы Лайзы, Сары и Беатрис покрывали легкие косынки. Мари была в красном берете, а Кэтлин в капюшоне фиолетовой накидки по пояс. В каждом взгляде, отстраненном и глубоком, читалась своя молитва. Они шли по направлению к собору, готовясь просить высшие силы о великодушии, уповая на веру, что за все это время колебалась в их сердцах подобно маятнику.

Тень от железобетонной колокольни разделила надвое путь за милостью. На первой половине покоились сонные улицы, еще не пробудившиеся от безмятежной ночи, на другой зеленел сквер со скамейками и находилось место, куда они шли. Порывистый ветер сорвался птицей ввысь, и язык колокола покачнулся. Он ударил легонько по устью, и звук, неокрепший и еле слышный, пал благодатью в уши пришлых гостей. Кто-кто, а матери увидели в этом знак, еще одну нерушимую надежду. Шпиль башенной колокольни, стоящей отдельно от собора, представлялся антенной, ловящей сигналы канцелярии небес. Вся ее конструкция, создающая иллюзию легкости и воздушности постройки, воспевала неоготический стиль. Многие из них видели собор лишь на картинках, а теперь он был прямо перед глазами.

Когда они дошли до восточной стены, их взоры устремились к отблескам двенадцатиметрового витражного окна, переливающегося в этот час цветами радуги. Вот здесь, сидя на скамейках, в тишине, но отнюдь не в покое, они и начали молиться.