Мы прожили шестнадцать лет под одной крышей, но так и не встретились по-настоящему. Мы спорили больше, чем разговаривали. Мы не слышали друг друга, даже когда говорили вслух. Он ждал тишины, которой я не могла быть. А мне нужна была близость, которую он не знал, как дать. И со временем эта невидимая дистанция стала тяжелее любых ссор.

Я помню, как в ту первую ночь лежала и смотрела в потолок, думая: «Неужели это теперь моя жизнь?» Оказалось – да. На какое-то время.

Но даже самые тихие ответы приходят.

Главное – быть готовой их услышать.

Когда я думаю о детстве, у меня в голове не картинки с утренниками и качелями. Самые яркие моменты моего детства – это когда меня воспитывали. Тогда это так называлось. Сейчас можно называть вещи своими именами, но тогда – ремень с тяжёлой бляхой, шланг от самогонного аппарата, который висел в ванной на змеевике – это всё было частью «воспитательного процесса». Я ненавидела этот шланг всей душой. Он был как символ – страха, беспомощности и того, что у нас дома было что-то «не то». Я с детства знала, что самогон – это нелегально. Родители закрывали двери, не разрешали никому входить и отвечать на звонки. Значит, боялись. А если взрослые боятся – ребёнок чувствует это кожей.

Кстати, почему самогон варили дома? Потому что в магазине – очередь, качество непредсказуемое, а так – своё, родное, с пузырьками. Контроль, конечно, был. Но если у тебя на кухне кастрюля, змеевик и балкон для охлаждения – ты уже почти промышленник. Правда, подпольный. Это как домашний стартап, только со спиртом.

Панические атаки у меня начинались не от ударов. А от момента, когда она шла за шлангом. Когда уже понятно, что не сбежать. Ожидание – вот что самое страшное. Потом – синяки, полоски, которые держались неделями. И мысль, от которой было не по себе: а вдруг ей это нравится? Вдруг ей, взрослой женщине, приятно бить своего ребёнка? Вот тогда во мне включился инстинкт: надо угождать. Надо делать, как ей удобно. Надо стать удобной. И ещё – не спорить.

Потому что я быстро поняла: если у человека нет приёмника, то можно сколько угодно говорить – он не услышит. Это как радио, которое всё время транслирует, а рядом – только глухая стена. Или ты на частоте FM, а собеседник – на СВ. Ты ему: «мне больно», а он тебе в ответ: «а нечего было себя плохо вести». И ты осознаёшь, что говоришь не с человеком, а в пустоту. Эхо не возвращается. И тогда молчание – это не слабость, а экономия энергии. Не влезать, не доказывать, не тратить.

Мама работала с утра до вечера. Мы были в школе, а она – на ногах с семи до семи. Когда она возвращалась, я наблюдала за ней с девятого этажа. Уже по походке могла понять, что будет. Если шла быстро – значит, трезвая. Значит, будет проверка дневника и оценок. Если шла чуть вразвалочку – можно выдохнуть: расслабилась. Она не была алкоголичкой, нет. Но у них была традиция: после работы выпить «для снятия стресса». Своего рода антидепрессант эпохи. Спортом никто не занимался, психологов не существовало. Выживали, как умели.

С учебой у меня всё было отлично. Я была отличницей. Но мать всё равно проверяла. Особенное внимание – к русскому языку. Там всегда было «что-то не так». Грамматика, ошибки, неряшливость. Поведение – идеальное. Дневник блестел. Но если ей хотелось придраться, она находила способ. Поднимала трубку телефона, рылась в вещах. Если находила что-то – всё, ты труп. Если нет – превращалась в добрую, щедрую тётеньку. Давала десять рублей «на себя». В 80-х это были огромные деньги. Я шла в магазин и покупала себе кукол. Не дешёвых – дорогих, с мягкими руками, настоящими волосами. Я играла в «учительницу». Моя первая учительница была как богиня. Высокая, с осанкой, строгая. Мне хотелось быть такой же. Умной, уверенной, нужной.