Новый командир батареи почувствовал справедливость не на своей стороне и вынужден был ретироваться. Для Сметона было полной неожиданностью и тон, на котором с ним говорили, и содержание вопросов, которые были подняты.

Химич в момент последнего ухода из казармы ничего никому не говорил. Ни о чём никого не просил. Он был настолько возбуждён, мысли его были настолько расстроены, что он вот так просто взял и отдал ключи и печать. Это была его ошибка. Ошибка и чрезмерной доверчивости, и трагического малодушия. Единственно, в чём он не ошибся, в честности своих подчинённых.

Когда на следующий день пришёл на батарею командир 77 батареи как председатель комиссии, а Сметон и Малюк стали членами комиссии и потребовали от командира отделения ключ с печатью, Гуржий потребовал:

– Пожалуйста, выписку из приказа, что вы действительно являетесь комиссией.

Ему дали. Он записал номер приказа, номер параграфа в приказе, дату подписания и кто подписал приказ, вежливо протянул руку с печатью и ключом председателю комиссии.

Потребовать расписку от председателя комиссии у Гуржия не нашлось смелости. Что ж, Гуржий был маленьким командиром. Он был обучен всем старшим беспрекословно подчиняться.

Как было обидно осознавать, что в те времена старшие признавали только права над младшими и забывали о своих обязанностях перед ними. Ведь председателю комиссии следовало в присутствии старшины Гуржия расписаться на выписке из приказа и вежливо подать её подчинённому, поясняя: «Товарищ старшина дальномерного отделения, это ваше оправдание за переданные мне ключи и печать от сейфа». К сожалению, в те времена во всех сферах человеческой деятельности над людьми висел гнёт культа не только верховной личности, но и всех младших начальников. Чем меньше по значимости руководитель, тем труднее было ему. И совсем невыносимо чувствовали себя рядовые военные и гражданские труженики.

УЗНИКИ КАМЕРЫ № 17

Когда Химича втолкнули в камеру и за ним захлопнулась железная дверь, он был немало удивлен. В камере-одиночке уже стояло, сидело и лежало на нарах 11 человек. Камера имела такую же площадь, как и все камеры-одиночки всех тюрем, построенных царским самодержавием.

Небольшое окно выходило на северную сторону. Оно было высоко приподнято от пола, оковано толстой железной решёткой изнутри и снаружи прикрыто железным козырьком, чтобы закрыть от арестантов и местность, лежавшую за окном, и кусочек голубого неба с рассеянным светом.

Сколько существовали тюрьмы, ни в одной тюрьме, ни в одной стране, ни в одну из социально-экономических эпох скромное проникновение света в камеру узника не прикрывалось дополнительными заслонами. Козырьки были из кровельного железа по распоряжению министра государственной безопасности Ежова, естественно с одобрения его прямого начальника.

Половина камеры была занята нарами. Пятидесятимиллиметровые доски были привинчены к металлическим перекладинам болтами. Ложились арестанты на голые доски головами к окну. Слева при входе в углу стояло ведро, носившее женское имя «параша». Её разрешалось выносить в уборную утром и вечером. В камере было темно, сыро и душил тлетворный запах испражнений, характерный для желудочно больных.

Лица заключённых были землисто-серого цвета и сильно исхудавшие. Потухшие глаза прятались глубоко в орбитах. Арестанты двигались мирно, относились ко всему безразлично. Ради любопытства новичок спросил у сидевшего рядом заключённого, за что его посадили. К его удивлению, разговаривать он с Химичем не стал.

– Вот что, душа лубезный, пока мы не узнали, кто ты, нас не спрашивай. Мы тебя будем спрашивать. Панымаеш? – это разъяснение адресовывалось Химичу от человека с грузинским акцентом.