Грабченко имели двухкомнатную квартиру, со вкусом обставленную дорогой мебелью. Причиной частых семейных ссор было поведение главы семьи. По любым пустякам он из нежного и любящего мужа и отца превращался в брюзжащего, деспотичного и всем и всеми недовольного человека.

Особенностью следственной практики старшего лейтенанта Грабченко было умение в разговоре с подследственным выявлять, с кем последний дружил, кого обожал, кого ненавидел и почему. За два часа он мог изучить все связи и взаимоотношения подследственного со всеми близкими и далёкими знакомыми ему людьми и родственниками.

В своей следственной практике Грабченко не опирался на улики, нет. Зачем? Да он и не понимал, что значит «уличить виновного в преступлении». Он обычно ссылался на уже якобы сказанное раньше подследственным или кем-то из людей, авторитет которых является безукоризненным. Его любимое изречение: «Вчера (или несколько минут назад) ты говорил так, а теперь уже передумал». Он доставал из ящика своего стола пучок полевого кабеля, собранного, как собирают бельевые верёвки, поднимался всей своей могучей фигурой из-за стола и с бычьей силой опускал на голову и спину сидевшего перед ним подследственного.

Грабченко придумал горбатый стул. Сидение у горбатого стула к середине плавно поднималось, образуя сантиметров в пять-шесть горб. Никто из жертв более пятнадцати-двадцати часов сидеть на таком стуле не мог: терял сознание. Когда подследственный, сидя на горбатом стуле, двигался вправо или влево, чтобы облегчить боль запечатанного гузна, Грабченко неистово орал:

– В карцер захотел? – и снова поднимался и бил тем же жгутом телефонного кабеля.

Грабченко усовершенствовал «карусель», изобретённую московскими следователями. Карусельный допрос был самым страшным и бесчеловечным в следственной практике тех лет. Его суть была в следующем.

Начальник отделения в помощь себе приглашал ещё двух-трёх следователей. Допрашиваемого усаживали на горбатый стул и поочерёдно допрашивали в течение двух-трёх суток без перерыва. При карусельных допросах за портьеры ставили несколько человек рядовых солдат. Когда подследственный терял сознание и падал, рядовые приводили его в чувство, поливали водой и шлёпали по щекам. Когда подследственный, не стерпев обиды, поднимал кулак против следователя, из-за портьеры выскакивали те же рядовые. Они жертве скручивали руки и с высоты груди бросали на пол, от чего подследственный тоже терял сознание.

Расчёт делался на физическое и нравственное истощение воли подследственного. Не все были способны вынести подобное глумление. Слабые сдавались и подписывали на себя ложные признания, что было равносильно подписи смертного приговора.

После подписи протокола подследственный становился обречённым. Хотя полностью не каждый понимал совершённое и, конечно же, не все знали, что их ждёт завтра, а, возможно, и через несколько минут.

Но старший лейтенант Грабченко знал. Он самодовольно усаживался в кресло, вытирал потное лицо, вызывал помощника дежурного по управлению и спокойно приказывал: «Уведите подследственного, и за мой счёт – завтрак». Давали два бутерброда с колбасой и стакан сладкого чаю. В такие минуты Грабченко становился добрым. Ибо уже сколько раз – не счесть, когда ему при начислении зарплаты дополнительно прибавляли к окладу ещё 150 рублей за каждое «успешно» оконченное дело, точнее за каждую жизнь, отправленную на смерть. Были месяцы, когда дополнительные начисления превышали его оклад.

Шёл четвёртый час как краснофлотец Богданов томился в предварилке. В эти небольшие комнаты с одним плотно задраенным окном не поступал свежий воздух. Решётки из толстых прутьев изнутри прикрывались стальной сеткой. В отверстия сетки не пролезал мизинец. Разбить стекло было невозможно. Подследственные находили лишь единственный выход: ложились грудью на пол и дышали воздухом, который мог поступать через узкую щель между низом двери и порогом. Богданов, задыхаясь, начал стучать в дверь. Подошёл дежурный, открыл дверь и грубо спросил: