«А Алексей, разрешите узнать, рукоположен, чтобы надевать на себя епитрахиль? – не отставал от нас наш «русский немец». – Никто не видит в этом всём нарушения конфессиональной этики?»

«Фредя, уймись наконец, – попросил Кошт. – Иначе мы сейчас сделаем вторую корону, чёрную, и я тебя лично венчаю царём всех душнил всех времён и народов».

«Почему чёрную?» – тут же прореагировал Альфред.

Лиза не выдержала и рассмеялась. Кто-то подхватил, и через полминуты мы смеялись все.

[10]

«Коронация» прошла без сучка и задоринки.^>30 Алёша, облачённый в епитрахиль, служил серьёзно, сосредоточенно и вдохновенно, причём я произношу этот глагол без всяких мысленных кавычек. Молитвы он, правда, читал не наизусть, а из книги Зызыкина, держа её перед собой на вытянутой руке, но этот жест только прибавлял торжественности всему происходящему. Моё участие свелось к нескольким ритуальным жестам да к произнесению вслух православного Символа веры, что я без труда совершил по памяти. После слов «верховную власть над людьми своими» Алёша объявил, что чин венчания свершён, и поспешил снять «епитрахиль»: она его явно тяготила. «Народ» наградил нас новыми аплодисментами.

Я опять слегка юмористически поклонился и, снимая картонную корону, пояснил:

«Не думаю, что Государя на выходе из Успенского собора собравшиеся приветствовали аплодисментами, но, если уж так, все их отношу исключительно к Алексею. Он всё совершил как нельзя лучше».

«Да, отлично! – согласился Борис. – Настолько убедительно, что его хоть сейчас можно возвести в сан. Увы, от еврейских пареньков вроде меня это никак не зависит».

«Нет, нет, – пробормотал Алёша. – Это не так и не я должен был делать. И читать по книге – тоже плохо: как будто недоучившийся семинарист…»

«Алёша – умница, но меня поразили вы, – негромко сказала Марта, пристально глядя мне в глаза. – Вы ведь Символ веры сказали наизусть. Я не ожидала…»

Между прочим, студентам о своём монашеском опыте я никогда не рассказывал, даже мои коллеги не все о нём знали. Прежде чем я успел ей ответить, всерьёз или шуточно, заговорил Штейнбреннер:

«Вы все можете сколько угодно надо мной смеяться и даже, как тут обещали, надеть мне чёрную корону “главного душнилы” всех времён, и всё же я упорно не понимаю: какая чисто исследовательская ценность имелась в этой сцене?»

«Исследовательской не было никакой, – сразу согласился с ним Тэд. – А ритуальной и эстетической – масса».

«Такая масса, что те, кто увидел бы нас со стороны, назвали бы нас сектантами, а не исследователями», – упорствовал немец.

«Нет, Альфред, ты не прав, – вдруг выговорил Иван. – Здесь был и познавательный опыт, хотя бы для меня. Я своими глазами увидел, что…»

Встав со своего места, он вышел вперёд, и, обернувшись ко всем, продолжил мысль:

«Я своими глазами увидел, что это всё совершилось соборно. Вот этот экзамен кандидата о его вероисповедании, или молитва, когда митрополит произносит “мы”, и это явно не императорское “мы”, не фигура речи, а – “мы все, стоящие здесь”, или возглас дьякона, после которого царь склоняет голову вместе с народом, – слушайте, это всё – земский собор в миниатюре! Я намеренно молчу про религиозную сторону, а говорю только про общественную, – поспешил Иван предупредить возражения, хотя никто ему не возражал: все слушали внимательно. – Земский собор, установление общей нормы, учредительное собрание, если пользоваться юридическим языком. Какое право, – вдруг темпераментно воскликну он, – какое право господа вроде Милюкова и ему подобных имели талдычить нам тридцать лет подряд о том, что Россия не может обойтись без Учредительного собрания?! Вот, пожалуйста,