Vater du, führe mich!
Führ' mich zum Sieg, führ' mich zum Tode:
Herr, ich erkenne deine Gebote,
Herr, wie du willst, so führe mich.
Gott, ich erkenne dich!
Gott, ich erkenne dich!
So im herbstlichen Rauschen der Blätter
Als im Schlachtendonnerwetter
Urquell der Gnade, erkenn' ich dich.
Vater du, segne mich!
Vater du, segne mich!
In deine Hand befehl' ich mein Leben,
Du kannst es nehmen, du hast es gegeben,
Zum Leben, zum Sterben segne mich.
Vater, ich preise dich!
Vater, ich preise dich!
'S ist ja kein Kampf für die Güter der Erde;
Das Heiligste schützen wir mit dem Schwerdte,
Drum fallend und siegend preis' ich dich,
Gott, dir ergeb' ich mich!
Gott, dir ergeb' ich mich!
Wenn mich die Donner des Todes begrüßen,
Wenn meine Adern geöffnet fließen,
Dir, mein Gott, dir ergeb' ich mich!
Vater, ich rufe dich!>29
[7]
– Альфред, – рассказывал Могилёв, – закончил чтение и обвёл группу взглядом, наслаждаясь произведённым впечатлением.
«Какой же это русский немец? – риторически вопросил Борис, ни к кому не обращаясь. – Альфред – самый что ни на есть немецкий немец, выучивший наш язык, а русский паспорт у него по недоразумению. И это ещё нашу нацию упрекают в…» – он сделал неопределённый жест рукой.
«Да, – крякнул Марк, соглашаясь с Гершем. – Ты, Фредя, не обижайся, но послушаешь тебя – и сразу понятно, почему ваша “немецкая мечта” в двадцатом веке никому особо не зашла».
«Последнее замечание я отвергаю как несправедливое и окрашенное германофобией, – парировал Штейнбреннер. – А Елизавету хотел бы поблагодарить за этот ценный источник, который раскрывает нам одну из черт изучаемой личности, а именно её религиозный милитаризм или, если быть более точным, воинствующую религиозность».
«Альфред, может быть, не так уж и неправ, – негромко заметил Иван. – Если допустить, что в великой княгине имелся хоть один грамм этого настроения и духа, свойственного немцам вообще и Кёрнеру в частности, то я не очень удивлён тому, что на второй год войны с Германией толпа разбила стекло её автомобиля…»
«Что-о?! – возопила на этом месте Лина, которая всё время доклада не сказала ни слова, но слушала, как выяснилось, внимательно. – Иван, ты дебил? Какой ещё “религиозный милитаризм”?! Слышь, ты, крендель-мендель-колбаса, – это Альфреду, – руки прочь от нашей русской православной княгини!»
Здесь поднялся гвалт, и мне лишь ценой некоторого напряжения связок удалось перевести этот гвалт в разумное обсуждение.
Я обратил внимание группы на открывшиеся «белые пятнышки» и попросил решить, как мы будем работать с ними. Все тут же согласились, что встреча двух сестёр, «Аликс» и «Эллы», требует сценического эксперимента, а новаторство Елисаветы Фёдоровны в церковной области – отдельного доклада, который Борис Герш вызвался подготовить добровольно и даже с определённым энтузиазмом. Штейнбреннер хотел устроить новый суд, и, когда идея суда была единодушно отвергнута, стал настаивать, как минимум, на «синодальном разбирательстве»: насколько, дескать, еретическим являлся устав Марфо-Мариинской обители и не оказались ли при его разработке нарушены догматы православной веры?
«Такое разбирательство уже было, – спокойно ответила ему Лиза, – и все эти вопросы мне уже задавались». Я отметил то достоинство и отсутствие колебания, с которым девушка сказала это условное «мне».
«Но рýки Святейшего Синода оказались при этом связаны высочайшим указом, утверждённым в марте [тысяча девятьсот] десятого, – парировал Штейнбреннер. – Что ещё оставалось делать церковным иерархам, как не потоптаться на одном месте и не сделать хорошую мину при плохой игре? Это – неравные условия борьбы».