Что трудился в граде кротких… Тож заботяся,
Набирал воды живой он из колодезя
В малый, круглый, переливный сосуд,
Шару мыльному подобный… И тут
Обратиться захотел к нему я, думая,
Что излечит той водой он немоту мою, —
Но сказал мне Сердцевед мой: “Скорбь таи,
В должный срок уста отверзятся твои…
Глянь – София свет-Премудрость там, близ крестницы.
Распрекрасна как! И тут же боговестницы,
Ныне – спутницы твои… Утешься, друг!” —
И увидел, наконец, я этих Двух,
Бывших с неких пор на всех путях, мной иденных.
Ах!.. То были, отче, старшие из виденных
Мною в белом царстве трех отроковиц —
С парой крыл у стоп и в звездах средь косиц.
И до слез меня наш путь совместный радовал,
Хоть зачем он, почему, – я не угадывал…
Только меньшенькая, с сердцем в огне,
Не была средь них… И стало грустно мне.
Но, пока стоял и в грусти, и в восторге я,
Вдруг заслышалось: “Дороженьку Георгию!”
И примчал на белооблачном коне,
Трисиянен в сребросолнечной броне,
Ясен-юныш… И стеклись все души, слушая.
Был же глас его точь-в-точь свирель пастушая:
“Райски души! Днесь, все мытарства сверша,
В рай наш просится новая душа.
Собирайтесь же на Суд Господень праведный
И молите дати ей удел ваш завидный”.
Повещать другие царства скрылся он…
Мне же вздумалось: сегодня сорок дён,
Ровно сорок – страшной смерти Серафиминой!
Нова душенька… Да не она ль – то, именно?!
В миг тот двинулся Вожатый. Я за ним.
Он же, видя, как я духом томим:
“Те, что видел здесь ты, лучшие меж лучшими…
За Христа в миру гонимы были, мучимы…
И за то им царство ближнее далось,
Царство алое, как кровь их, Царство Роз…
Близ них – Свет светов и серафим Славнейшая.
Да, их многа мзда…” А я… Терзался злейше я! —
Тех замучивали меч, и хлад, и пыл…
Я же сам замучил… жег, язвил, убил.
Люба белая!.. Где скрылась, где девалась ты?..
И сгорало, исходило сердце в жалости…
Вдруг летучий розан пал на грудь мою,
И услышал я, как слабый вздох: “В раю!..”
Ожил, отче, я… И шел, ведом отечески,
Я отсель, впервой любя по-человечески.
Ныне был наш путь всё вверх, в синейшей мгле,
И как будто бы, отец, не по земле:
Ни о камень, ни о травку не кололася
Уж стопа моя… И вдруг три девьих голоса
Где-то песней залилися… донеслись…
Глянул прямо я, направо, влево, ввысь
И назад взглянул… И увидал тогда-то я,
Что уж Трое – звездоносная, крылатая
И… и Кто-то, зарный дух иль розан-ал,
Вслед несутся… Кто тот Третий – я уж знал.
Но откуда песнь, – искал глазами снова я, —
И предстали вдруг врата мне бирюзовые,
Что распахнуты стояли совсем,
А за ними… Если б не был я уж нем,
Я бы, отче, онемел от восхищения. —
Дворик храмовых светлее и священнее
В незабудковой сплошной голубизне
Снизу, сбоку, на оградной стене.
Посреди же – терем в чуднейшем узорочье:
Над оконницами – сизы крылья горличьи,
Куполок эмали синей над крыльцом,
Над коньком же – звездь сапфирная венцом.
До того там было чисто, до того ясно,
Что вступить туда мне, отче, было боязно…
И покудова я, став у врат, робел,
Разгадал я тех, кто сладостно так пел.
Три их было… Полуптицы, полудевицы,
Разубравшиеся, словно королевицы —
Косы в бисере, под жемчугом лоб,
Но пернаты, лапы птичьи вместо стоп:
В черных косах и крылах – с крылечка клонится,
В русых косах, в сизых крыльях – над оконницей,
В злате ж кос и крыл – над крышею, средь звезд.
“Птицы Сирин, Гамаюн и Алконост”, —
Рек Вожатый. Ах, как пели они, отче мой!
Всё блаженство, что лишь мыслимо, пророчимо,
Крылось в песне той, что к небу неслась.
Томен был, как у голубки, первой глас,
У второй, как соловья, полн звонкой прелести,
А у третьей, как у жаворонка, трелистый.
Всё забыл я… Но сказал мне Старец: “Внидь!”
И вошел я, взор клоня, боясь ступить.