– Ничего, ничего, все хорошо, – поспешила нас успокоить мама, когда мы подбежали к ней.

Поздним вечером, неподалеку в степи, мы остановились на ночевку. Папа стреножил коня и пустил его пастись. Перекусив чем бог послал, мы расположились у телеги на еще не остывшей после дневной жары земле и вскоре уснули.

Проснулись, чуть стало светать. Папа первым делом глянул, где лошадь. Вблизи ее не оказалось. Углубились в степь, но и там ее не обнаружили. Мы все всполошились, наконец, в сером утреннем сумраке, километрах в двух от нашей стоянки, мы с папой увидели нашего коня. Видимо, папа неумело его стреножил и он, освободившись от пут, пошел бродить по степи, с аппетитом пощипывая сочную зеленую травку.

Часа в два мы въезжали в Чкалов. Остановились на постоялом дворе, который колхоз специально содержал для нужд своих людей, по разным делам приезжавших в город.

Я сразу пошел выяснять, когда школа выезжает к месту своего пребывания. Оказалось, отъезд назначен на завтра.

Сейчас пишу эти строки и невольно думаю: как много в жизни может значить Его величество случай. Случайно я услышал по радио о наборе в спецшколу, теперь вот, случайно оказавшись в Чкалове, узнал, что завтра школа выезжает в Илек. Не будь этих двух случайностей, совсем по-иному могла сложиться моя жизнь. Лучше или хуже, но не так, как она сложилась.

На следующий день, не без слез, я прощался с родителями.

– Глупенький, что ты плачешь? – улыбаясь, сказала Ева.

– Да, тебе хорошо. А мне теперь, когда еще доведется увидеть папу с мамой? – ответил я, вытирая глаза ладонью.

Детское сердце чувствительно, его не обманешь. Через полгода папы не стало. Он скончался в Чкаловской больнице в апреле 1943 года. Ева о том не сообщила мне, не хотела травмировать детскую душу. Написала только, что папа в больнице, чтобы я больше не писал письма на его имя, так как их ей не будут отдавать. Я догадывался о случившемся, но еще на что-то надеялся.

Школа, в которой мне предстояло провести следующие два года, была эвакуирована в Чкаловскую область из Киева. Ее первые две батареи комплектовались еще там, на Украине. И по своим моральным качествам украинские ребята резко отличалась в лучшую сторону от ребят нашей, третьей батареи, которая формировалась уже здесь, на Урале. Состав ее был весьма разношерстный: наряду с эвакуированными ребятами в ней было много местных – чкаловских и из других соседних городов, среди которых выделялась небольшая группа шпанистых, жуликоватых парней. С одним из них мне довелось «познакомиться» в первый же вечер после прибытия в Илек.

Тогда, после утомительного восьмидесятикилометрового перехода всех ребят пригласили на ужин. В самом его начале, когда в столовой ненадолго вдруг погас свет, какой-то ловкач стянул у меня кусок хлеба, который лежал рядом с тарелкой.

– Ты, что ли, хлеб взял? – обратился я к соседу – лобастому парню, сидящему рядом.

– Какой хлеб? – удивленно выпучил бесцветные глаза сосед, нагло глядя на меня, – Хм, хлеб кто-то у него взял, – уже явно переигрывая, добавил он, уставившись в свою тарелку и косо поглядывая на меня.

Его по-воровски бегающие глаза говорили о многом, но я не стал больше с ним говорить. Не буду же я тут, в столовой, выяснять отношения из-за какого-то куска хлеба, ставить себя в смешное положение перед незнакомыми людьми.

«Так тебе и надо, – с укоризной подумал я про себя, – В следующий раз рот не разевай!».

После ужина всем были розданы постельные принадлежности. Каждый получил одеяло, две простыни и матрасник с наволочкой, которые предстояло набить соломой. Стог ее стоял у края двора. В лучах заходящего за горизонт огненного солнечного шара он высился в сумерках, словно вылитый из бронзы монумент.