Когда Евины подруги узнали об этом, они просили, чтобы я вместе с ним приходил обедать. И мы несколько раз, пока он находился в Новотроицке, так и делали.

Помню, мы как-то возвращались из столовой, и в степи нас встретили два милиционера в штатском. Стали выяснять, кто мы такие, попросили показать документы.

Кого и что они искали, мы так и не поняли. Ева потом сказала, что милиционеры не так давно задержали здесь дезертира, вот и проверяют теперь всех, кто появляется в городе.

После переселения мамы с Евой в нормальный дом и перевода Евы в другую столовую, жизнь их стала повеселей.

Ева дружила здесь с семьей Марины Коэн, отец которой заведовал хлебным магазином. С Евой они были одногодки. У Марины была сестра Мира, симпатичная девочка, моя ровесница. И вот по вечерам мы собирались на квартире этих Коэнов.

Для Евы это была отдушина, когда она могла на время отключиться от повседневных житейских забот.

За ней пытался ухаживать какой-то интеллигентный еврей, старше нее лет на десять, предлагал ей, что называется, руку и сердце. Но Ева отказала ему.

Ее тайным избранником был другой – Яша Симкин. Летом 1941 года он приезжал в Мстиславль к своей сестре, Евиной подруге, и тогда они познакомились. Но затем в водовороте войны они потеряли друг друга. Этой больной для Евы темы я никогда не касался.

Заканчивался мой отпуск, пора было возвращаться, причем уже не в Илек, а в Тоцкие военные лагеря.

Ева насушила мне сухари из черного хлеба. Но везти их не в чем было. Так она обратилась к какому-то работяге из своей бывшей клопиной землянки, который смастерил для меня элегантный по тем временам, фанерный чемоданчик, с миниатюрным замочком даже!

Лесковский Левша, подковавший блоху, да и только!

С этим музейным экспонатом в конце июня я покинул Новотроицк и благополучно прибыл в тогда еще мало кому известные Тоцкие военные лагеря. Но через одиннадцать лет о Тоцком узнает весь мир. В такие же жаркие летние дни 1954 года здесь будут проводиться всеармейские военные учения с применением атомной бомбы, в которых доведется принять участие и нашей артиллерийской бригаде.

А тогда, в июле сорок третьего, с трудом разыскав землянку, в которой расположилась наша школа, я поставил свое фанерное чудо на свободное место на втором этаже двухъярусной нары и вышел в надежде встретить кого-то из нашей батареи, познакомиться с окружающей местностью.

Пространство, которое можно было окинуть взглядом, было сплошь усеяно землянками, каждая человек на сто и больше. Тысячи новобранцев до отправки на фронт проходили здесь основы боевой подготовки.

По окраине лагеря протекал местами довольно глубокий ручей. Там я встретил с десяток загоравших на берегу наших ребят. Половина не вернулась еще из отпуска.

Я снял гимнастерку, расстелил ее на траве и прилег, тоже решив позагорать. Но солнце так палило, что вскоре мне пришлось встать и присесть в тени рядом растущих кустов.

Приближалось время обеда, ребята заговорили про еду. Стали рассказывать какие-то анекдоты на «заданную тему».

– Ты ничего такого не привез? – обратился ко мне добродушный, долговязый украинец Мельников, лежавший рядом.

– Привез, – говорю, – сухари.

– Угостишь?

– Ну, пойдем, – сказал я.

Мы стали одеваться.

– Одного Мельника приглашаешь? – спросил лежавший с закрытыми глазами и, казалось, дремавший, Веня Лавров.

– Могу и тебя.

Стали подниматься и другие. Не вставал только Курдюкин. Укрыв лицо своей белой пилоткой, он словно спал.

Да я и не пригласил бы его. Он это знал.

Мы вошли в землянку. Там кроме дневального никого не было.

Его мы не знали, он был из другой батареи, еще из киевского набора.