И ведь никто не скажет, кроме самой себя: «Угомонись! Займись стоящим делом!». И в дневнике – о ничего не значащих поступках, просто календарь улетающих беззаботно дней, недель, месяцев. Хорошо, что уже экзамены позади. Каникулы, живи и радуйся!

И вдруг этот странный сон уже под утро, когда погасли уличные фонари, и в кромешной тьме шуршали изредка на асфальте шины неугомонных машин, наезжающих своими испуганными слепящими фарами на заборы и деревья сонного переулка.

И в свете отблеска услужливых звезд в холодной вышине вдруг тихий, но настойчивый стук в коридорное окно у входной двери. Темень. Отец уехал, но так и не сделал наружную лампочку во дворе над крыльцом, чтобы она включалась в доме

Из-за духоты все двери в комнатах нараспашку, чтобы сквозняк прогнал устоявшуюся дневную жару хотя бы ночью. Мать и сестренки уехали на день рождение в соседнее село к знакомым.

Прошла на цыпочках не дыша, прижалась к стене. Злата чувствует, что кто-то там, во дворе стоит и смотрит снаружи сюда, в дом и больше не стучит, молчит. И ей страшно отодвинуть старую тюль и посмотреть во мрак.

Она стоит долго, замерзли ступни, коленки, дрожь начинает пробегать по спине. И от пристального взгляда в темень она вдруг различает два темных силуэта и замирает, не шелохнувшись, от страха.

И вдруг резкий удар тяжелым предметом по наружному стеклу, и бьющий в тишине звон осыпающихся осколков. И снова тишина. И на фоне постепенно светлеющего неба – пустота. Там, за окном никого нет. И только, как зубы неведомого чудища, торчат оставшиеся, сверкающие металлом, острые, не вылетевшие осколки. И нетронутое, сохранившееся целое внутреннее стекло, и такая слабая защита – скромный кусок пожелтевшей на солнце старой тюли…

Она проснулась от холода, прикрыла створку маленького окна в своей комнате, соображая, где сон, где явь, потом надела тапки и вышла в коридор. Заставила себя отодвинуть тюль. Окно было цело, а на подоконнике снаружи сидел и просился в дом старый рыжий кот Васька. Потрогала крючок на двери. Все было закрыто. Чертовщина! Она же явно слышала звон разбитого стекла с его остро жалящими осколками.

Июньское солнце висело уже на верхушках тополей за рекой, прокатившись по дуге выцветшего неба, а грядки политого вечером огорода, словно подталкивали поднявшиеся заросли помидоров, перца, баклажанов вверх: растите быстрее. Никаких следов на мокрой земле под окном не было.

Облегченно вздохнула, присела на ступеньки крыльца, но тот час же вскочила, забежала в коридор, потеряв тапок, закрыла дверь опять на крючок.

Точно такой звон разлетевшихся вдребезги оконных рам она запомнила тогда ночью, в их старом доме на кордоне в промозглую осеннюю хлябь, когда неизвестные открыли пальбу из охотничьих ружей по темным окнам спящего дома.

– Огонь не зажигай! – голос отца был такой злой, нетерпеливый, что они с сестренкой Машей запрятались с головой под одеяло, но и тут их достал голос отца. – Анна, детей на пол, а сама с ружьем быстрее в сенцы! Держи входную дверь под прицелом! Быстрее пошевеливайся!

Девочки, никого не дожидаясь, сами шмыгнули в спасительную темноту, стукнувшись больно о металлические ножки высокой старинной кровати, куда за ними свалилось большое стеганное ватное одеяло. Под кроватью было не страшно. Наверху продолжалась стрельба, доносились мужские крики с матом, редко отвечал карабин отца. Потом все стихло.

Отец заглянул минут через пятнадцать, спросил:

– Испугались, куклы? Полежите пока смирно, а я мамой займусь. Подранили нашу маму бандиты! Немножко вам надо потерпеть, – он вытянул их, раздетых, в одних коротких рубашонках, уложил в холодную кровать, укрыл двумя одеялами.