– Городская вошь, куда ползёшь?

Братцы в семеро глоток озорно вторят:

– Ясно! В деревню за хлебом!

Тут же участливо раздвинутся, освобождая за столом место родственнику. Дядя Стёпа шутливо закричит на тётку:

– Да что ты ему в тарелку-то льёшь? Как у Колкунцевых, чашку подавай! Чашку, видишь, едва дышит племянник!

Мгновенно перед тобой, действительно голодным после утомительной дороги, сдвигаются все блага растительной жизни. Горе тут слабому желудку!

– Ты ешь, ешь! После говорить будешь! – напутствует тётка Даша, пододвигая под руку большие куски солонины и беспощадно вливая в твою тарелку новый ковш расплавленного жира.

Обеды у Поворинских не были изысканными, как в семье Колкунцевых, но всегда сытны до отвала. Горячее варилось вёдрами. Мясо, чаще солонина, вываливалось прямо на стол. И ели без вилок, руками. Молоко лилось рекой, пышные ковриги печёного хлеба таяли на глазах. Блины на Масленицу ела вся деревенская улица, а устраивались блины почему-то в бане. Тётка Даша шумовата, но характер имела отзывчивый, прямой. В чайной на её руках была и библиотека для мужиков, её знало и уважало всё село.

Ворота у Поворинских всегда были настежь. Это на редкость простая и бестолковая семья. Одно время дядя Стёпа держал ямщицкую почту, добрый конь являлся культом семьи. Все дети, не исключая девчонок, и сама тётка Даша были отъявленными лошадниками. Несмотря на то что Колкунцевы, откуда была родом тётка Даша, имели дорогих холёных рысаков – окружали их особенным уходом, хорошо кормили и даже купали и чистили молоком, лошади Поворинских, с виду попроще, на Масленицу обгоняли всех рысаков села, в том числе и Колкунцевых.

Братья тётки Даши, Василий Андреянович и Иван Андреянович Колкунцевы, относились неприязненно к семье Поворинских, считая их грубыми и недалёкими. Суровый дядя Вася иначе не определял своего зятя как Степан-дурак, а тот на слова шурина беззаботно смеялся: «Ну зачем Степану ум, у него лошади умные!»

Помимо коротких наездов в село мне как-то пришлось прожить в семье Поворинских около года. Зимой, в лютые морозы, в дом с раннего утра натаскивалась снопами солома, иногда лузга от подсолнухов в кошёлках. Через какую-нибудь минуту в комнатах устанавливалась невероятная жара, но также быстро всё это выдувалось. Утренний чай продолжался долго и бестолково, посуда не убиралась – одни приходили, другие уходили. Кого во дворе ждали дела, не присаживаясь, пил чай стоя и, не допив стакана, убегал. За столом не было ни самовара, ни хозяйки, кипяток брали в кубовой чайниками – всё это создавало неуют. По требованию тётки Даши пекарня выпекала сахарные сушки для гостей, обычно же пили чай с готовыми кренделями своего производства.

После чая я мог направляться куда угодно, чаще всего, меня привлекала пекарня, где в воздухе плавали ароматы – казалось, насытиться можно было одним этим воздухом. Маленькие оконца подвала выходили на улицу, в палисадник, они скупо пропускали дневной свет, а потому в пекарне круглые сутки горели под потолком керосиновые лампы. Вокруг всё было бело от муки. В одном углу в глубине жарко пылала печь, возле неё находился пекарь Михайло, возглавлявший производство. Протопив основательно огромное чудовище, он сгребал жар, очищая раскалённый под специальной метёлкой, после чего печь закрывалась заслонкой, а сам пекарь, потный, красный, шёл во двор, проветриваться.

Посередине пекарни за длиннейшим узким столом сидела буйная молодёжь, двоюродные братцы и их товарищи-подростки со всей улицы. Подмастерье Филька, переложив свои обязанности на дворовых работников, брался за гармошку. Недалеко ушедший по возрасту от прочих ребят, Филька, развлекаясь, раскатывал кусок сырого теста и, вываляв его в муке, принимался гулять по головам помощников. У иного помоганца от усердия выскочит что-то подозрительное из носа и снова спрячется. Филька, завидя эти фокусы, подотрёт парню нос кусочком теста и, раскатав его в муке, под общий смех заготовит такой мастерский крендель, что это произведение искусства становится образчиком для всех.