Эту цитату Бориса Мильграма, старательно выведенную на кусочке тетрадного листа, показала мне баба Валечка накануне. Не знаю, где бабушка её высмотрела без интернета, но слова навсегда осели в моей памяти. «Тире. Просто чёрточка. Маленькая, неприметная царапина, за которой скрывается целая жизнь».

– Как ты мог меня бросить? – небрежно сорвалось с губ. – Как мог разрушить нашу банду? Как же так?

Пальцы до боли сжались в кулаки, не чувствуя холода. Дыхание сделалось неровным, рваным. Я смотрела на фотографию на деревянном кресте, пока ветер сдувал с неё остатки сомнений. «Я здесь. И я не сплю», – подсказывало подсознание. Слёзы застыли где-то на подходе. Я не шевелилась, но внутри шла ожесточённая борьба между тем, что видели глаза и тем, что хотел воспринимать мозг.

Не знаю, как долго продолжалось моё безмолвное общение с папой. Не знаю, сколько долгих минут мама стояла на холоде, пытаясь казаться сильной ради меня. Не знаю, что думал о нас бездушный ветер. Но папа был с нами. Рядом.

Окончательно продрогнув, мы вернулись в машину. Мама повернула ключ, легонько надавила на газ. Кресты, постаменты и стелы вновь поплыли мимо, только теперь я уже не могла видеть лиц тех, кто навсегда прописался в печальной тишине. Мы выехали за чёрные ворота, миновали ухабистую грунтовку, повернули на асфальтированную дорогу.

– Мы памятник ему поставим. Самый красивый, – нарушила молчание мама. – Какой бы ты хотела?

– Никакой, – проскулила я, как беспомощный подстреленный щенок.

Слёзы лавиной хлынули из глаз. Горячие ручьи прожигали в обмороженных щеках тоненькие полосы, превращая лицо в нечто несуразное. Машина резко остановилась. Мама заглянула залитыми водой глазами в мои… Мы рыдали в голос, взявшись за руки. Ни одна из нас не понимала, как жить дальше. Ни одна из нас не могла поверить в случившееся. Только маме было в три раза тяжелее. За неё. За меня. За Лизу.

«Между прежней и новой жизнью та же разница, что между блеском и светом: свет имеет определённый источник и ярок сам по себе, блеск сверкает заёмными лучами». (Луций Анней Сенека, «Нравственные письма к Луцилию»)

– Ой, Сашуля! Привет, турчаночка наша! – пропела Оля, выскакивая из-за стойки ресепшен. – Добро пожаловать на Родину! – она крепко сжала меня в объятиях.

Я специально заглянула в любимую школу танцев днём, чтобы спокойно пообщаться с бывшими коллегами. Вся спортивно-танцевальная сфера устроена одинаково: утро и вечер – это время, когда работникам некогда продохнуть из-за наплыва посетителей, а день – передышка между двумя забегами.

– У меня всё хорошо, – улыбнулась я. – Вот, подарочки, – я протянула Оле несколько упаковок отборного турецкого лукума.

С чаем и сладостями мы расположились на гостевых диванчиках, и начался мой долгий рассказ о том, как прошли весна, лето, осень и начало зимы. Ближе к вечеру к нам присоединились другие коллеги-хореографы, которые пораньше пришли на работу. Я купалась в лучах всеобщего внимания, с удовольствием отвечала на вопросы, но внутренне готовилась к совсем другому разговору.

– Так, скоро Анжелика Петровна придёт, – посмотрев на часы, сообщила администратор. – Мне к этому времени лучше быть на месте, – она взяла свою кружку и переместилась за ресепшен.

Я собрала всё остальное и последовала за Олей. Место администраторов было укомплектовано письменным столом и мягкими стульями, так что оно ничем не уступало гостевым диванчикам.

– Здравствуйте, Анжелика Петровна! Смотрите, кто к нам в гости заглянул! – просияла Оля, указывая на меня.

– Здравствуйте, Анжелика Петровна! – я поднялась со стула и обошла ресепшен, чтобы обнять бывшую начальницу.